Запретить мат, разрешить мат — вот что волнует страну, пока курсы валют скачут как блохи. И не зря. Мат — это не просто слова. Это путь к свободе и инструмент, который низвергает авторитеты.
Однажды я стояла у себя во дворе в Сокольниках и курила. (Мне уже кажется, что открыто и медийно признаваться в курении нельзя. Это запрещено цензурой? Или пока остается на моей совести?) А рядом развлекалась компания таких немного люмпенов лет шестнадцати, рассказывавших анекдоты, суть которых была в том, чтобы как можно больше раз произнести слово «хeq». И каждый раз после этого слова они очень громко смеялись.
Но я как считаю — лучше пусть слово «хeq» вызывает смех, чем ярость и припадки ханжеского негодования. Потому что если люди произносят «хeq» и смеются — это такое их странное стремление к свободе. «Хeq» как символ секса, смех как реакция на стыд. Секс и стыд — вечное противостояние.
Цензура очень старается сделать нас стыдливыми. Больше стыда, меньше секса, мы зажаты как пружины, к нам только поднеси спичку — взорвемся. А искусство, даже такое жиденькое и диетическое, как современное русское киноискусство, наоборот, стремится человека расслабить, возбудить, расширить его горизонты.
Поэтому неудивительно, что и Федор Бондарчук, и Олег Табаков, и даже Никита Михалков все еще борются за то, чтобы мат вернулся в кино (то есть сняли запрет на свободу авторского самовыражения на большом экране).
И неудивительно, что этому противится их коллега Станислав Говорухин, который уже какое-то время назад из режиссера переквалифицировался в проповедника. Он не снимает кино — он учит жизни, а это опасная сфера.
Забота о нравственности граждан — вообще довольно странная история. Мы ведь не говорим о диких толпах первобытно-общинных пахарей, которым надо было привить хоть какие-то правила приличия. Мы говорим о современных людях, получивших как минимум среднее образование и способных контролировать свою жизнь хотя бы в той степени, чтобы понимать, хотят они слышать ругательства или нет.
Ни одно слово вроде «бkzlm» не разрушило ни одну жизнь. И попытки все это запретить являются возрождением советской нравственности, которая позволяла, не дрогнув, переписывать чужие книги. Даже такие невинные, как «История любви».
Уже была перестройка, когда в каком-то толстом журнале вышла «История». Из этого устроили сенсацию. Буквально все хотели ее прочитать, записывались в очередь к счастливчикам, получавшим журнал. Но главным скандалом был перевод. Где герои разговаривали так, как говорят люди их возраста. То есть они могли сказать друг другу fuck you. И я помню, что это травмировало многих людей с тонкой душевной организацией, которые цитировали другой перевод, где такого рода «непристойности» звучали как «чертовка ты эдакая».
Понимаете, автор не писал ни о какой «чертовке». Это не его язык. И уже другая книга.
Точно так же, как и произведения Чарльза Буковски в кондовом русском переводе, это совсем другие романы. Например, книгу «Голливуд» переводчица переделала под свои представления о прекрасном и ужасном, уничтожив целые сцены и переписав диалоги, в которых герои выражались шокирующим ее образом. И если на английском «Голливуд» — невероятно смешная книга, то по-русски — немного унылая сатира. Спасибо цензуре.
Искусство — это микроскоп. В его объектив мы можем увидеть разное, и даже то, что неприятно. Но лучше совсем не смотреть, чем уничтожать то, что кажется излишне откровенным. Не надо кастрировать авторов, не надо обрезать им «хeq» и прочие слова, которые какие-то унылые люди считают «нецензурными».
Мы же все помним, как чуть не плакали от счастья, когда с экранов первый раз (совсем недавно) услышали слова вроде «бkzlm». Тот же переводчик Гоблин стал невероятно популярным уже потому, что транслировал текст со всеми оригинальными выражениями. Казалось бы, ну «хeq», ну «бkzlm». Но это вдруг сделало все очень правдивым. Настоящим.
А люди устали от лицемерия. Людям хочется реализма — и чем гуще, тем лучше. Я лично не самая большая поклонница фильма «Горько», но его безумная популярность говорит о том, что люди хотят видеть жизнь такой, какая она есть. Без прикрас. И они хотят над ней смеяться. Как те подростки над словом «хeq».
Цензура провоцирует протест — и не от ума даже. Это почти органический процесс, сопротивление материи. Протест уже заложен в цензуру, он ее часть. Чем больше недомолвок, лицемерия, приукрашивания реальности, тем отчаяннее человек ищет правду. Какой бы она ни была. Даже если правда в том, чтобы 20 раз за полтора часа услышать «хeq». Понимаете, изначальный смысл ругательств в том, чтобы расшатывать авторитеты.
Вообще, сквернословие в оригинале — это то, что мы называем богохульством, это мысли, направленные на критику церкви и Бога. На латыни само слово profanus (по-английский «сквернословие» — profane) означает «за пределами храма», то есть все, что касается светской, нецерковной жизни. Любая чересчур светская идея обозначалась как «дурное слово», «осквернение святого». Отсюда и такое внимание, и неприязнь властей к бранным словам. За ними не просто названия половых органов, женщин легкого поведения или еще каких-то частей тела. За ними — покушение на святыни, на каноны и догмы, на безусловную веру и беспрекословное подчинение.
Сейчас у нас, может, другое восприятие, но это уже прописано в нашем коде. Ведь не зря же подростки в самом тяжелом переходном возрасте начинают крепко выражаться. Это их способ взрослеть, путь к самостоятельности.
А кроме прочего ругательства облегчают боль. В прямом и переносном смысле. Исследователями официально признано, что брань смягчает болезненные ощущения. Вам больно — ругайтесь. (И, кстати, невропатологи, которые изучают болезнь Альцгеймера, замечают: даже если человек лишился способности излагать свои мысли, забыл все слова, он помнит, как ругаться).
Вот так и получается, что цензура матерных выражений не такая простая история, как могло показаться на первый взгляд. Мат — это инструмент демократии, одно из проявлений (пусть и простейших) гражданской свободы, и всякий, кто хочет его запретить, покушается на наши права. И тут можно сказать лишь одно: да пошли бы они все на хeq!