Великой княжне Марии Павловне, кузине Николая II, и ее близким удалось спастись от гибели бегством из революционной России. Но ее жизнь на чужбине оказалась нелегкой. В то время целое поколение изгнанников повсеместно сталкивалось с проблемами — с работой, с жильем, с личным счастьем. Судьба Марии Павловны не исключение. В поисках средств к существованию она пыталась зарабатывать шитьем, вязанием, вышивкой. Но не забывала и о других — стремясь помогать бедствующим соотечественникам, она активно занималась благотворительностью. О непростых днях наглядно свидетельствуют мемуары, которые вошли в книгу «Мария Романова: Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II». С разрешения издательства «Центрполиграф» «Лента.ру» публикует фрагмент из нее.
Все наши разговоры по-прежнему вращались вокруг одной темы — прошлого. Это прошлое напоминало покрытый пылью бриллиант, который мы подносили к свету в надежде увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, мы оглядывались на него. Вместе с тем мы не искали в прошлом уроков для себя, а лишь неустанно и бесцельно бродили по старым местам, ища, кого бы обвинить в наших горестях. Хотя даже отдаленно не могли себе представить собственное будущее, мы были уверены в том, что вернемся в Россию, правда, при вполне определенных условиях.
Мы как будто жили бок о бок с жизнью, но боялись с ней сталкиваться; мы лишь скользили по поверхности, мы избегали глубже проникать в причины и смысл вещей, не желая признаваться себе в собственных недостатках
Новые проблемы мира и его новые требования словно не касались нас. Мы довольно быстро приноравливались к меняющимся внешним условиям, но редко умели приспособиться к новой эпохе по существу. Мы отставали от времени, хотя лишь немногие из нас это замечали. Проблемы, которые мы обсуждали, решались без нашей помощи и невзирая на нас. Тем не менее мы по-прежнему вели жаркие споры.
Мы ждали, что в России все переменится — сначала через несколько месяцев, потом через несколько лет… Мы все дальше и дальше уплывали от того, во что превращалась Россия, не будучи способными следить или понимать доскональность переживаемых ею перемен.
Прошло уже много лет; достаточно для того, чтобы нас сменило новое поколение, которое, хотя и выросло на иностранной почве, по-прежнему считает Россию своей родиной. Одни из них ничего не помнят о родине, другие сохранили яркие, пусть и беглые, воспоминания о высоком небе и широких просторах, о запахе осенней листвы в больших лесах, о звоне колоколов деревенской церкви, об ощущении и запахе дома. Война и революция для них — история, воспоминания о России не омрачены политической борьбой. Прежние противоречия родителей их не занимают, они живут в другом времени, и им предстоит решать новые проблемы эпохи. Жизнь для них — суровая реальность, они рано познали тяготы борьбы, которая ведется всерьез. Они свободны от предрассудков, полны храбрости и смело ищут собственные истины, полные собственного нового и здорового идеализма.
Великая княгиня Мария Федоровна за завтраком, Лос-Анджелес 18 апреля 1932 года
Ну а я? Вынуждена признаться, что мои наблюдения по-прежнему меня не удовлетворяли; я не видела ничего конструктивного даже в личной жизни. Все больше и больше я замыкалась во внутреннем мире собственных мыслей. Мне недоставало ответов на многие вопросы и, поскольку я не могла отыскать эти ответы в ведущихся вокруг меня разговорах, пришлось искать другие источники информации.
Я давно догадывалась, что причины выпавшей на нашу долю катастрофы коренятся в нас самих, но как мне извлечь эти корни и все выяснить, пусть даже только для себя самой?
Вопрос слишком обширен и сложен, а ждать суда истории я не могла себе позволить.
Как и в Лондоне, я делала отчаянные попытки выйти из умственного застоя, в котором я очутилась, — не из-за недостатка у меня сил, как прежде, но из-за растущего веса моего окружения. Сначала мои попытки были безуспешными, но наконец представился удобный случай, и ничто не могло помешать мне им воспользоваться.
Однажды зимой 1921 года, под вечер, когда я, как обычно, сидела в зеленом кресле, склонившись над шитьем и глубоко погрузившись в мысли, я вздрогнула, услышав звонок у входной двери. Слуга передал мне карточку; на ней было имя, которое я узнала, хотя и не была знакома с его обладателем. Гостем был русский, известный своей энергичной деятельностью в пользу Красного Креста; он руководил несколькими организациями, помогавшими беженцам. Я пригласила его войти.
Он сел передо мной и, после нескольких вступительных фраз, начал стыдить меня за то, что он назвал праздностью и инерцией.
Он не мог понять, как, после моих трудов на войне, я довольствуюсь сидением на месте, запертая в своей квартире. Почему я ничего не делаю для беженцев? Я ничего не могла сказать в свою защиту
Мой гость очертил задачи, которые мне, по его мнению, следовало взять на себя; они были многочисленными и настолько интересными, что немедленно подхлестнули мою фантазию. Ему без труда удалось убедить меня помогать, и я с воодушевлением приступила к делу. Тот разговор привел меня в благотворительность, которой я с большим или меньшим успехом занималась следующие несколько лет. Благодаря этой деятельности мое затворничество вскоре закончилось, передо мною открылся широкий путь. Правда, в семье произошедшую со мной перемену встретили без сочувствия.
Генерал Кутепов обходит войска в Галлиполи перед отправкой в Болгарию. 1921 год
История эмиграции — уникальная глава в истории России. В конце 1920 года было полностью разбито последнее антибольшевистское движение на юге России, возглавляемое генералом Врангелем, и Гражданская война в России закончилась. Целые воинские соединения, всего около 60 тысяч человек, эвакуировали в Галлиполи, откуда их впоследствии перевели в Балканские страны, главным образом в Сербию. Там они устраивались, по-прежнему объединенные в полки. Они вместе шли на строительство железных и автомобильных дорог, трудились на шахтах, валили лес. Генерал Врангель, который пользовался у военных огромным авторитетом, жил так же, как они, и благодаря своему личному магнетизму сплачивал бывших подчиненных. Они с женой вели спартанский образ жизни, не думали о себе, поддерживали свою маленькую армию в изгнании и заботились о ее нуждах, поддерживая дисциплину и воинский дух, пока солдаты естественным порядком не абсорбировались страной, предложившей им убежище. Добровольческая армия по большей части состояла из кадровых офицеров, которые воевали с 1914 года, и из представителей интеллигенции. Выходцы из низших классов находились в меньшинстве. Первым двум категориям было крайне тяжело привыкать к тяжелому физическому труду, они очень страдали. И все же они принимали свой жребий с огромной стойкостью и в своих несчастьях держались вместе.
Даже сейчас, через много лет, они сохраняют командный дух. Я знаю о группе бывших военных, обосновавшейся в Париже, — их примерно 80 человек. Все они служили в одном полку. Они трудятся носильщиками и швейцарами на одной из железнодорожных станций и живут в деревянном бараке неподалеку. Почти все они без труда могли бы зарабатывать на жизнь умственным трудом, и у них было немало случаев получить работу, более подходящую их способностям, однако они предпочитают по-прежнему тяжело трудиться, но не нарушать единства. Результаты их упорства достойны упоминания. Благодаря умелому управлению своими доходами им в конце концов удалось купить дом в парижском предместье, который они превратили в свой клуб и в котором открыли русский военный музей. Им уже удалось собрать важную и уникальную коллекцию экспонатов.
Париж, начало 1920-х
Гражданских, эвакуированных одновременно с армией Врангеля, высадили в Константинополе. Позже их распределили по различным лагерям в предместьях и на Принцевых островах. Надо сказать, что они стали не первой волной беженцев из России; город и его окрестности были переполнены 300 с лишним тысячами больных, одиноких и страдающих существ. Английские, французские и особенно американские организации делали все, что в их силах, чтобы позаботиться о беженцах, помочь больным, обеспечить людей едой и одеждой, спасти детей. Они добивались прекрасных результатов, однако катастрофа достигла таких размеров, что почти невозможно было удовлетворить все потребности.
В таких условиях довольно часто происходили душераздирающие трагедии
Семьи разлучались в спешке и беспорядочной эвакуации; маленьких детей отрывали от матерей, и кто-то так и не нашелся. Одни родственники, прибыв в Константинополь, узнали, что их близкие остались в России. Судьба их была неизвестной и часто ужасной. Беженцев сотнями косили «испанка», тиф, брюшной тиф и дифтерия. Особенно страдали дети. Помню, я услышала об эпидемии дифтерии, которая разразилась в лагере беженцев на одном из островов; там умерли почти все дети. В моих знакомых семьях теряли двух, трех, четырех детей.
Из Константинополя беженцы постепенно растекались по всей Европе. Одни обосновались на Балканах; группы, приезжавшие с севера, отправились в Германию, где жизнь была дешева благодаря обесцениванию марки. Считается, что после эвакуации из Сибири количество русских, которые вынуждены были покинуть родину, превосходило полтора миллиона человек. Хотя их вторжение стало бременем для европейских стран, которым и без того приходилось непросто после войны, принимающие стороны делали все, что в их власти, чтобы помочь беженцам. Особенно важной и действенной была помощь в области образования. Русские, в свою очередь, принесли в приютившие их страны свои художественные и культурные представления, свою врожденную любовь к прекрасному, которую не смогли уничтожить ни трагедии, ни их нынешнее ужасное положение.
Судьба русских изгнанников остается трагической. Сейчас у них нет места, которое они могут назвать домом; где бы они ни обосновались, их всего лишь терпят
Боятся конкуренции с их стороны; в случае безработицы они первыми теряют места, на которые с таким трудом устроились. В большинстве случаев они не в состоянии заниматься тяжелой физической работой, так как не обладают необходимыми силой и навыками. В то же время у них нет и местных дипломов, которые позволили бы им заняться интеллектуальным трудом в чужой стране. Из всех проблем в жизни изгнанников труднее всего было с образованием для детей.
Рынок в Париже, начало 1920-х
Фото: United States Library of Congress / Wikimedia
Те из них, кто видел лучшие дни, — а большинство из них ранее вели совершенно другую жизнь по сравнению с той, что им предстояла, — не могли примириться с мыслью, что дети их будут расти необразованными и не сумеют поэтому лучше устроить свою жизнь в будущем. Однако образование было не по карману большинству из них. Большую помощь предоставляли зарубежные благотворительные организации, и русская молодежь должна быть им очень благодарна; но лишь сравнительно небольшому их количеству удалось воспользоваться этой помощью, многие вынуждены были пробиваться самостоятельно.
И Париж в свою очередь наводнили беженцы
Большинство из вновь прибывших искали работу, и рано или поздно те, кто всерьез стремился зарабатывать на жизнь, добивались успеха. В те годы Франция не опасалась безработицы, наоборот, всюду требовались рабочие руки. Но, пока беженцы привыкали к новому месту и у них еще имелись какие-то средства, им требовалась моральная и материальная поддержка, особенно людям пожилым и больным, которые нуждались во внимании. Для помощи им создавались различные организации; в большинстве случаев их возглавляли сами русские, особенно те, кто имел желание и возможности предоставлять помощь даром.
Отложив иглу и крепдешин, я проводила долгие часы на заседаниях благотворительных комитетов, устраивала столовые, договаривалась о бесплатных представлениях, продавала билеты, просила деньги. Вокруг себя я не видела ничего, кроме нужды и горя, от которых кровь стыла в жилах. Невозможно помочь всем нуждающимся, это было за пределами человеческих сил и изобретательности. От собственной беспомощности я часто впадала в отчаяние.
Фото: Agence Rol / Wikimedia
Хотя работа была необходимой, она сопровождалась большими трудностями. Если не считать сознания, что я исполняю свой долг, я почти не получала от нее удовлетворения. Важную роль в отношениях беженцев по-прежнему играло сектантство; революция лишь подчеркнула классовую подозрительность и взаимное недоверие, которые перекочевали в изгнание. Многие из нас со страхом смотрели на тех, кто не принадлежал к нашему кругу; они отвечали нам подозрением. С подобным отношением я часто сталкивалась в благотворительной работе.
Наивная враждебность интеллектуалов-прогрессистов по отношению к бывшим аристократам, основанная на старых предубеждениях и предвзятости, делала совместную работу почти невозможной. Так, либеральные деятели, не говоря уже о социалистах, хотя и те и другие были противниками советского режима, не сидели на одних и тех же заседаниях с великой княгиней; никто не смел даже предложить нам работать в одном и том же комитете. Хотя я могла бы быть полезной во многих отношениях, ко мне обращались главным образом в материальных целях: мою деятельность всегда ограничивали политическими соображениями. Все это усложняло мое положение и заставляло действовать с огромной долей такта.