«Их было трое, а противников пятнадцать» О чем российские солдаты рассказывают священникам в зоне СВО?

Многие российские священники отправились в зону СВО, чтобы оказать духовную помощь и поддержку людям, рискующим жизнью на фронте, потерявшим друзей и близких в боях и бомбежках. В чем заключается эта духовная помощь? О чем солдаты, столкнувшиеся с ужасами и несправедливостью войны, спрашивают церковнослужителей? Является ли грехом убийство противника во время боя или трусость? На эти и другие сложные вопросы «Ленте.ру» ответил епископ Скопинский и Шацкий Питирим, который лично шесть раз побывал в зоне СВО и первым из церковных деятелей высокого ранга опубликовал дневники о пережитом.

«Десять часов рассказов о своей жизни»

Из книги епископа Питирима «Луганская рапсодия»:

Перед отправкой решил послушать по ZOOM лекцию специалиста по посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР). Психолог долго убеждала, что общение с людьми, страдающими ПТСР, должно быть крайне деликатным: нельзя смотреть на них сверху вниз; то ли можно, то ли нельзя, не помню, брать их за руку; нельзя поучать — и еще много всяких «не». Специалист рассказала, что ее пациенты иногда начинали кричать, плакать и даже драться, когда их удавалось вывести из замкнутого состояния. И это считалось удачей! […]

Все страхи по поводу того, что не так посмотришь, не туда встанешь или сядешь, не то скажешь или не той рукой прикоснешься к раненым, тут же улетучились, как только мы их увидели. С первых же импровизированных слов, взглядов, жестов стало происходить непередаваемое — то, что мы не сразу поняли, но тут же поддались этой волне, которая подхватила и понесла нас куда-то ввысь, к солнцу, к звездам, к Богу. Шесть-восемь-десять часов врачующих исповедей, потрясающих рассказов о своей жизни до и после, наших проповедей и частных бесед, после таинств Крещения и Причащения Тела и Крови Христовой…

«В палатах пахло табачным дымом, кровью и лекарствами»

«Лента.ру»: Когда священники отправляются на фронт, это воспринимается как «благословение на войну» или действие по команде сверху. От христианских пастырей многие ждут антивоенных проповедей и чего-то еще наподобие того.

Епископ Питирим: У нас много мифов про Церковь и священников. Чем занимается наше общество? Сначала выдумывает что-то, зачем-то в это верит, а потом начинает за эту же свою выдумку ненавидеть Церковь.

Церковь никогда не говорила, что война — это хорошо. Церковь всегда призывала к миру и говорила, что война — это плохо. Одновременно с этим Церковь всегда благословляла бороться за правду, защищать Отечество, защищать близких, защищать семью.

Священник идет за своей паствой — в больницу, тюрьму, на войну.

Наверное, туда лучше ехать таким, как вы — монахам, у которых нет семьи?

Монахи не особенно рвутся на фронт, и это правильно. Они молятся за нас всех в монастырях. Это их главный подвиг, непонимание которого — одна из проблем людей, судящих о Церкви по несоответствующим правде мифам.

Когда и где вы впервые попали в госпиталь, где лежали раненые бойцы? Что увидели?

Это было в декабре в Луганске. Тогда шли активные бои за Бахмут, и мы приехали в областной госпиталь, где лежали эвакуированные оттуда раненые штурмовики.

Ты погружаешься вместе с ранеными ребятами в атмосферу духовную, выходишь на другой уровень бытия.

Как вас встретили? С чего вы начинали разговор?

Мы сразу же говорили, что приехали из Центральной России, чтобы их поддержать. Дальше я произносил проповедь, рассказывал, что вся страна всколыхнулась и готова помогать солдатам, кто чем может, начиная с детских писем.

Мы привезли с собой тысячу детских писем. Признаюсь, я не понимал, зачем солдатам эти письма и тем более в таком количестве, но доверился совету и бросил клич по всем воскресным школам епархии.

Попросили проверить эти письма, ведь бывали случаи, когда дети из обычных общеобразовательных школ писали проклятия русским воинам.

Реакция бойцов меня поразила. Безыскусные, совершенно наивные тексты от неизвестных им ребят — они их очень ценят.

Порой, когда в палате оказывается человек, исповедующий другую веру, мы ему сразу передаем такое письмо, пока занимаемся с его православными сослуживцами.

Мне запомнился один такой случай с мусульманином.

«А кто это написал?» — обратился он к нам.

«Девочка одна из-под Рязани», — ответил я ему.

Боец заплакал, попросил обнять эту девочку и поднять к небу, как и других писавших письма ребят, а потом сел писать ответ. Вернувшись, я прочитал его детям в нашей воскресной школе.

Ответ очень интересный. В нем были совсем не детские мысли высказаны. Надо понимать, что автор этого письма до того, как попал на фронт, находился в местах лишения свободы. Видно было, как он изменился за время нахождения в зоне СВО, как он теперь переживает за будущее своей страны.

«Дети, если вы видите несправедливость или беззаконие вокруг себя, то вы с этим не миритесь. Вы с этим боритесь, но только законными методами», — написал боец. Он как-то интуитивно прочувствовал, что если внутри России, в тылу ничего не изменится, то они зря воюют и у детей здесь будущего нет.

Другой случай произошел с сопровождавшим меня священником, когда он пошел в офтальмологическое отделение. Там один боец попросил его об исповеди, а потом попросил детское письмо.

«Давай я тебе прочитаю», — сказал он бойцу.

«Нет, не надо. Мне товарищ сейчас прочитает», — ответил тот, и батюшку поразило, с каким спокойствием он это сказал. И действительно скоро пришел боец с одним уцелевшим глазом и принялся так же спокойно читать другу детское письмо.

Это спокойствие, эта выдержка раненых, искалеченных штурмовиков поражали: наши священники после подобных встреч, особенно в первой поездке, потом неделю спать не могли.

А вы?

Я в этом отношении оказался более устойчив. Как-то сразу осознал, что здесь наше настоящее пастырское служение осуществляется в полной мере, и мы здесь очень востребованы.

Порой на моих глазах происходил момент обретения человеком веры, его перерождение. То, чего мы добиваемся тут месяцам и годами, происходит там за считаные минуты. Это потрясающий опыт для священников.

Мы уходили из этих госпиталей еле живые от усталости, все прокуренные, но священники потом говорили, что они будто побывали на Святой Земле или на Афоне.

Со многими и о многом ли вам удавалось поговорить за день?

Большинство из встреченных нами в госпитале бойцов ни разу в жизни не исповедовались, то есть с каждым требовалось провести так называемую генеральную исповедь.

Но мы уже умеем делать так, чтобы это происходило быстрее, ведь бойцов много. Вспоминаем десять заповедей, стараемся сфокусироваться на главных грехах.

Но затем я увидел парня, с которым, как я почувствовал, надо было поговорить особым образом. Он такой крутой солдат — вернее, командир. Я решил: сколько потребуется времени, столько ему и уделю.

И вот он мне рассказывает и рассказывает. Всю душу выворачивает. Я ему тоже много чего сказал. По ощущениям разговор длился очень долго, хотя реально занял только около получаса. Командир этот заплакал и изменился даже по внешнему виду своему. Потом он причастился и по всей больнице за мной на одной ноге скакал на костылях. Он сам не понимал, что с ним случилось, но с ним произошло настоящее чудо.

А если человек не понимает, зачем ему священники, если считает достаточной личную молитву?

Все это я объясняю в небольших проповедях, заходя в палату или стоя перед строем. Объясняю, что такое причащение и зачем оно необходимо, зачем нужна церковь, священники. У меня есть такие короткие, но емкие мысли. Мусульмане тоже, как правило, меня слушают.

Причастие — это то, с помощью чего мы соединяемся с Богом на всех уровнях: на телесном, душевном и духовном. Такое только в причастии возможно. Только в церкви. Только с участием священников. Это таинство установил сам Господь наш Иисус Христос. Сам он безгрешный. В нем наша поврежденная природа была исцелена, но как мы теперь к этой безгрешной природе можем приобщиться? Как мы можем исцелиться? Только в таинстве причащения, когда мы соединяемся с Иисусом Христом и наша природа тоже исцеляется. Другого ничего не дано. Для этого он и пришел, и пострадал. И тело нам дал и кровь свою. И это только в христианской религии есть. Больше нигде.

«Их было трое, а противников пятнадцать»

А как объяснить смысл исповеди, если человек может на следующий день совершить тот же грех, о котором вчера рассказывал священнику?

Могу объяснить так, чтобы всем было понятно, на примере бани. Люди ведь не перестают мыться оттого, что постоянно пачкаются?

Наверняка попадались недоверчивые и ироничные люди?

Да, конечно. В одном небольшом госпитале был очень насмешливый боец. В начале исповеди он говорил иронично, с сарказмом. А потом все больше раскрывался, говорил все тише. В итоге, когда священник уже читал разрешительную молитву, он стал плакать. Он был на коленях и долгое время не вставал — минуту, две...

Что с ним происходило в этот момент?

Солдат этот заплакал и признался, что не может подняться на ноги. Вот такое произошло, что уже под епитрахилью Господь его коснулся.

В чем они исповедуются?

Много в чем. Нередко на фронте человек попадает в очень сложные ситуации. Был случай с одним бойцом. Их было трое, а противников пятнадцать. Он предложил пойти в атаку, а двое других отказались, так как струсили. Пошел один. Первым ему попался пулеметчик, и у нашего бойца выбора нет: пришлось убить. Если бы те двое пошли с ним, то можно было бы попытаться пленить. Идет дальше, а там — остальные тринадцать: выкинули белое знамя, но он и их гранатами забросал.

Что в таких случаях важно услышать или понять священнику, перед тем как прочесть разрешительную молитву и отпустить грех?

То, что человек действовал, исходя из военной необходимости, а не от жестокости или ненависти. Раз он об этом говорит — значит, совесть у него болит, — тоже хорошо. Хотя, конечно, это грех. Но грех совершили и те бойцы, которые струсили и с ним не пошли. Он ведь их жизни спас.

Накладывается ли в таких случаях так называемая епитимья, то есть временный запрет на причастие или обязанность усиленно молиться?

Сейчас даже за аборт у нас в тылу не накладывает епитимью, а что тыкать солдата, который при военной необходимости убил противника?

Церковь остается со всеми: и с солдатом, прошедшими горнила войны, и с женщиной, лишившей себя ребенка. Церковь не изменяет себе.

О чем еще рассказывают штурмовики, прошедшие через мясорубку на фронте?

Бойцы рассказывали нам о произошедших с ними чудесах, о том, как их Бог хранит, как они молятся на передовой.

Один командир очень переживал: у него уже несколько подразделений сменились, в которых погибали все подчиненные. Каждый раз он предупреждает новеньких: «Слушайте, что я говорю. Слушайте каждое слово. Я знаю, как вам сохранить жизнь. Если вы будете меня слушаться, то все будет нормально». Но почти никто, по его словам, не слушался.

«Я их всех помню. Лица этих бойцов постоянно возникают у меня в голове, когда я закрываю глаза на ночь», — говорил он мне.

Что ему теперь делать? Что советует Церковь и как это конкретно помогает человеку?

То же, что и матери, потерявшей сына: молиться. Когда я в первом классе семинарии учился, там был такой предмет — катехизис. У нас преподавал удивительный профессор Константин Ефимович Скурат. Он мой любимый преподаватель был.

Я ему тогда задал вопрос: «А как вот Матерь Божья там в раю смотрит на то, что у нас здесь на земле столько зла, горя, несчастья? В раю ведь нет ни слез, ни печали, ни воздыхания. Как она может радоваться, глядя на то, что здесь происходит?»

А профессор мне тогда сказал, что у Матери Божией такая сильная молитва, что она обретает покой и избавляется от скорби. Когда человек научается вот так молиться и достигать единения с Богом, такая любовь изливается в его сердце, что он уже с такой сильной болью свою жизненную скорбь не переживает.

Когда Матерь Божия стояла на Голгофе, когда распинали ее сына божественного и «оружие проходило ее сердце», как говорил святой праведный Симеон Богоприимец, конечно, у нее сердце разрывалось, но пережила она это в итоге благодаря тому, что умела молиться с детства и уповала на Бога.

А наше смятение берется из того, что мы не умеем молиться, у нас на сердце нет покоя, что мы к Богу приходим, как Достоевский. Как он говорил: «Через такое горнило сомнений моя осанна прошла», — это путь всей нашей интеллигенции.

Этот совет помогает людям?

Конечно. Злые языки говорят, что Церковь все это придумала, чтобы держать в повиновении низшие слои общества. Но не получится одними уговорами ничего подобного добиться. Человек и народ не настолько глупы, чтобы верить каким-то сказкам и самовнушению.

Человек опытным путем может почувствовать божественный покой, тишину на сердце после всех своих смятений и метаний. В таком состоянии ум охладевает и приходят ответы на все вопросы. Со мной лично такое происходило, когда я пришел к Богу.

Вы привозите на фронт что-то еще, кроме икон и другой церковной утвари?

Да, мы стараемся помогать не только духовно. Нас просят привезти какие-то вещи нужные, и мы закупаем всей епархией. К примеру, оборудование для РЭБ (радиоэлектронной борьбы — прим. «Ленты.ру») недавно отправили.

«Тревожные мысли и бессонница»

Из книги епископа Питирима «Луганская рапсодия»:

Первые два дня [СВО] — шок! Растерянность от невозможности поверить в происходящее. Тревожные мысли и бессонница. Уныние от бессилия что-либо сделать, страх перед будущим, предчувствие тысяч, десятков, сотен тысяч смертей самых лучших парней, зрелых мужчин, мирного населения, ни в чем не повинных детей и стариков, чья жизнь и так была преисполнена скорбей и лишений. С такими мрачными и тревожными мыслями на третий день я прибыл на свою малую родину, в Сергиев Посад. По обыкновению, первым делом поспешил к раке мощей преподобного Сергия Радонежского. В Троицком соборе пели акафист Преподобному. У меня один безмолвный истошный вопль к нему: «Отче Сергий, вразуми, что происходит, как ко всему этому относиться?!» В то время как я приложился к открытым мощам святого, звучали слова 12-го икоса из акафиста: «Даруй победу на враги, яко царю Константину на Максентия, яко Давиду на Голиафа; державу нашу укрепи, Церковь Свою Святую от распрей и расколов незыблему сохрани...» Вот и ответ!

«Под Лисичанском мы попали под обстрел»

У бойцов, с которыми вы общались, осталось ожесточение?

Нет у них никакого такого ожесточения, которое им зачастую приписывают. Это живые люди, не утратившие способность сопереживать. Многие из них уже искусные воины с уникальным боевым опытом. Таким трудно вернуться к мирной профессии. Такие, как правило, возвращаются на фронт после излечения и отдыха.

Но они, наверное, еще рассказывают вам о несправедливости в отношениях с начальством, о неправильных решениях командиров и так далее? Это тоже гнетет людей.

Рассказывают, спрашивают. Но такое было всегда, во всех войнах. Если тебя посадили в тюрьму за подвиг, а не медаль дали, то тебя потом наградит сам Христос.

В трудных и несправедливых обстоятельствах, с которыми разум не может совладать и смириться, которые невозможно принять, верующий человек способен ощутить максимальную близость к Богу. Так было со святыми новомучениками, прошедшими через лагеря в советское время.

И, наоборот, если кто-то хитростью получил твой орден — то это его проблемы. Он за это ответит.

Вот мы все, кто в тылу, не готовы. Мы еще неизвестно куда попадем, а они — готовы к вечной жизни.

Не у меня одного, но и у сопровождавших меня священников после разговора со штурмовиками возникало ощущение, что они общались не с воевавшими зэками, а со старцами и святыми.

Разница в том, что вернувшийся с фронта штурмовик не осознает своего духовного опыта, не осмысливает его.

Помню, мы служили молебен вместе со штурмовиками. Смотрю на них — молодые парни еще совсем... Но они настоящие герои. У них нет никакого уныния.

А вы сами попадали под обстрелы?

Под Лисичанском мы попали под обстрел. Случайно. Мы приехали туда с большой иконой, и в это время начался обстрел. Был пожар, горели две цистерны с топливом, а над нами дрон висел, оказывается. Мы не знали.

Нам сказали: «Бегите, скорее бегите!» И мы побежали с отцом Петром. Он у меня зачем-то выхватил икону. А я переживал. Батюшка грузный, а икона большая, красивая. Я боялся, что сейчас он упадет — и икона разлетится. Мне уже было плевать на взрывы, лишь бы он не упал.

Такое мнение, что священники приехали их поддержать, было у всех бойцов, с которыми мы встречались на передовой. И для меня лично это очень важно, ценно.

«Всё. Вот это наш епископ!» — говорили мне. А я ведь не специально бежал. Мне страшно было.