В России существует старая традиция провожать мертвого причитаниями, и искусство делать это передавалось среди деревенских женщин из поколения в поколение. Какие истории рассказывают в гроб плакальщицы? Искренне ли они это делают, и что ждет эту традицию теперь? На эти и другие вопросы в ходе своей лекции, состоявшейся в Еврейском музее и Центре толерантности, ответила Светлана Адоньева, российский филолог, фольклорист, антрополог. «Лента.ру» публикует фрагмент ее выступления.
Невозможно сочинить
Мы записывали причитания от разных людей в разное время. Обычно ты пользуешься тем материалом, который написал недавно, — теперь все в «цифре», все расшифровано… И вот я решила посмотреть, что же такое мне рассказывали, когда мне было 19 лет, хотя тогда мы писали звук мало, потому что тогда у нас был в лучшем случае один магнитофон на всю компанию. Мы писали от руки, а значит, не записывали никакого контекста — только сами тексты. Но даже такая запись позволила мне увидеть то, что тогда было совсем не очевидно.
Меня отправляли записывать «русское народное поэтическое творчество» — что я и делала. А то, что мне рассказывали, никакое не «народное творчество». Люди рассказывали свою собственную историю — некоторые из этих историй были поразительны по своей пронзительности. Я увидела это только теперь, в том числе то, что фольклор — это всегда чья-то конкретная история, а вовсе не общее знание, которое зачем-то передается, словно книжка в библиотеке. Даже если это причитания, даже если это былина, даже если это сказка — это всегда «сейчас я тебе кое-что расскажу», рассказывая эту историю.
Эту запись мы задокументировали от Настасьи Максимовны Кобылиной 1916 года рождения в Архангельской области в 1985 году — тогда ей было 70 лет. Если она 1916 года рождения, то понятно, что замуж она вышла примерно в 1935 году, до войны. На вопрос о том, какие она знает причитания, она ответила: «Ну, сейчас, хорошо — вот тебе причитание!» При этом она вспоминала причитание, в котором она оплакивала «богоданную золовушку» (золовка — это сестра мужа), — то, о чем она ей в гроб говорила.
Богоданна моя да золовушка,
Уж ты сама жила да не красовалась,
Уж нас уехали, спокинули да побросили
Егор-от да Васильич, Павел да Григорьевич
Уж не во пору да не во время
Молодым-то да молодехоньки,
Зеленым-то да зеленехоньки.
Уж осталась с малыми да малолеточками,
Со старыма да стариками,
Уж не по своей волюшке они да уехали,
Уж не по своему да желаньицу,
По военному да приказаньицу,
Им словами-те не отпроситься,
Им деньгами-то не откупиться.
Это она причитает, что совершенно идет вразрез с государственной идеологией, — какие тут «отпроситься» и «откупиться» относительно войны? Они же хотеть этого должны! А она говорит другое.
Уж они погибли у нас да за быстрыми-то за реками,
За темными да за лесами,
Да за высокима да за горами;
Уж мы не слышали да не видели,
Где у нас да погибали.
Уж в быстрой реченьке ли да утонули,
В темном болоте ли да засили,
Быстра пулюшка их да пострелила,
Востра сабелька да подкосила.
Да уж там они да погибали,
Они там да умирали,
Где кровь текла да реками,
Где трупы лежали да кострами (костер — (диалект.) поленница дров — прим. лектора).
(Зап. от Настасьи Максимовны Кобылиной, 1916 г.р., д. Кеврола Пинежского района Архангельской области. Соб. Адоньева С.Б., Демиденко Е. Л. 1985)
Она рассказывает о своем муже и о близком родственнике. Она называет их по именам. Она помнит всю историю, говорит об этом таким образом, как наверняка говорила ее мать и свекровь о тех, кто погиб до этого. Невозможно сочинить эту историю, ее можно только удержать и таким образом об этом говорить. И это то, что несется во времени, и это то, что подхватываем мы в 1985 году, ничего вообще не понимая.
«Плакальщицы», 1882 год
Изображение: Леонид Соломаткин
Другой пример, который был записан не очень давно, — женщина 1925 года рождения рассказывает о том, что ее мать хотела, чтобы она обязательно запомнила и произнесла несколько причетных слов: «Мама нам-то сказывала: "Я помру, дак вы, когда к дому будете подходить, ли подъезжать, что с похорон, с кладбища, да это проговорите, если не можете заплакаться, — "Нет больше у нас дневной защитницы, да нет больше у нас ночной заговорщицы". Вот это место. "И это место, девки, наизусть. Меня похоронят, дак это сплачьте"».
(Зап. от Зинаиды Николаевны Дерябиной, 1925 г.р., д. Ценогора Лешуконского района Архангельской области. Соб. Цветкова А.Ю. 2010).
Что это все такое? Мы все время думали, что причитают потому, что положено причитать, потому что есть мир живых и мир мертвых, человек перемещается в мир мертвых, нужно его правильным образом проводить. Но мир мертвых (это важно) — это не мир несуществующих людей. Это мир, находящийся далеко в пространстве, но недалеко во времени. То есть мы существуем в одном времени, просто в неких далеких местах, и мы можем общаться друг с другом.
«Ты, — говорила мать той женщины, — будешь обо мне помнить, как о дневной защитнице (то есть той, которая защищает от людей) и ночной заговорщице (то есть той, кто защищает от не людей)». И это то, с чем дочь будет иметь дело, когда матери уже не будет рядом. При этом она с дочерью будет, она как бы от рода себя ей вручила как дневную защитницу и ночную заговорщицу, и поэтому мать так настаивает на том, чтобы дочь обязательно сама это произнесла. Произнесла и тем самым приняла.
Это очень важно. Это поколение — 1925 года рождения и старше — говорит о том, что их матери или свекрови настаивали, чтобы они их оплакали. Но они не понимали важность того, чтобы именно они сами это произнесли. Они считали, что бабки хотят, чтобы их оплакали, а не то, чтобы именно ты произнесла нечто. Всеми правдами или неправдами те пытались им дать форму памяти, которая обеспечит им этот контакт, а принимающие могли ее, эту форму, взять или отказаться от нее.
Договор между живыми и мертвыми
Мы сейчас не умеем так говорить, потому что мы не умеем создавать такие метафоры. Технически, покачавшись из стороны в сторону, я могу запустить эту речь, но у меня так складно не получится, потому что эти обороты речи нужно начинать воспринимать очень рано. Это особый тип говорения.
Этому особому типу говорения учатся. Например, есть свидетельство, записанное в середине 1920-х годов: молодая любопытная женщина-этнограф сидела с девочками и играла в куклы (девочкам было лет 9-11), а те тихонько учились причитать. Потому что первый раз женщина будет причитать на своей свадьбе, и ей с этим нужно справиться. Это публичное действие, и другие будут ходить, слушать и интересоваться, хорошо ли она это делает. Это действие — причитание невесты — воспринимается эстетически.
Кроме того, есть формульный набор, и если у тебя пойдут какие-то формулы, ты перейдешь на более конкретное нечто. Я поясню. Вернемся к приведенному примеру: «Богоданная моя золовушка, уж ты сама жила, да не красовалась»… Мы с тобой жили, богоданная (богоданная — значит, не по крови, а по свойству) моя золовушка, мы с тобой ровня по возрасту! «Ты жила, не красовалась» — у тебя не было никаких шансов жить как те невесты-славутницы, в платьях, которые были раньше, выходить куда-то. «Уж у нас уехали, спокинули, да спобросили Егор да Васильевич» — то есть ее муж. И «Павел да Григорьевич» — муж золовки. Она рассказывает ей, лежащей в гробу, их общую историю.
Что бы люди ни пели, они поют про себя. Если они поют не про себя, они не получают удовольствие. Любая история, разворачивающаяся в причитании, посвящена тем чувствам, которые женщина имеет, или она должна назвать человеку, для которого она причитает, те чувства, которые он испытывает. Опытные причетницы говорили: «Я со всех горе сграбила, на себя горе положила». То есть «я собираю это состояние со всех, я его выговариваю в причетной речи, отпуская его». Поэтому важно, чтобы все плакали на похоронах, потому что это должно быть прожито, названо и отпущено. О покойном не говорят плохо не потому, что боятся его или смерти, а потому что называется не то, каким он был, а то, каким он для нас теперь будет навсегда. Навсегда моя умершая мать будет теперь моей заступницей. Может быть, она никогда и не любила меня, и не заступалась, но теперь, уже перейдя границу смерти, она будет моей заступницей, потому что так я назвала ее сейчас, и она это слышала. Договор между живыми и мертвыми заключен.
За деньги или от души
Представьте себе, что у вас есть профессия, и вам говорят: давай ты пойдешь в морг и обмоешь нашего покойничка. Сколько вы должны взять денег, чтобы это сделать? Очень много. Или — не пойти, потому что это очень страшно — мыть мертвое тело. Мы много раз говорили об этом с деревенскими женщинами, которые идут мыть покойников. Представьте: это не ваш родственник, и тут вы приходите и начинаете мыть чужое мертвое тело. И дальше она же этому студенту говорит: «Мне муж-то мой покойный приснился и говорит, мол, можешь больше не ходить, все грехи твои прощены». Это — миссия.
Фото: Shutterstock
Ни разу я не слышала, чтобы женщина приходила попричитать за деньги. Кроме того, если я люблю своих умерших, что же, я какую-то левую бабку приглашу? Я приглашу такую, которая скажет мне и окружающим что-то важное. Практически всегда умеющих причитать женщин должны уважить, пригласить, а значит сделать выбор в ее отношении. Плакальщица — это очень высокий статус.
Я очень много занималась изучением того, как происходит причитание, потому что впервые я столкнулась с этим в 1983 году, когда мне на вопрос «а покажите, как причитают», стали причитать, и я очень испугалась. Это — особое экстатическое состояние. Она причитала, как причитает невеста-сирота (невесте-сироте положено причитать, обращаясь к умершему отцу и прося его о благословении — ведь родители, абсолютно не важно, живые или мертвые, должны обязательно благословить брак). Женщина была лет пятидесяти. Она отпричитала и спросила: «Ну что, понравилось?» И я ушла домой совершенно потрясенная.
Поскольку я была молодая и любопытная, я стала голосом повторять за ней текст (это была запись на магнитофоне). Слезы потекли на четвертой фразе — это дыхательная техника и состояние. Но она им точно управляла — моим испугом, моим состоянием, и ясно было, что просто так это не делается. Женщины могут причитать, драть волосы, делать это красиво. В одной и той же деревне была женщина с прекрасным голосом, мы много о ней писали, изучали, в том числе, и причитания. Но соседи говорили: ты за причитаниями иди к другой. И пока мы говорим, становится понятно, что женщина, к которой нам советуют сходить, обладает очень высоким авторитетом, а та — не соответствует высокому статусу причетницы: трижды была замужем, балаболка и частушки поет.
Это действительно миссия — рассказать всем, что здесь и сейчас происходит, что должны все переживать, — включая покойного, рассказать ему о дороге, которая перед ним открывается. В этом никогда не участвуют случайные люди. Более того, однажды, когда оплакивать покойного пришла женщина 35 лет, ей сказали: рано тебе, не готова.
Культ мертвых
Сейчас культура причитаний умирает вместе с людьми. Так же, как былины отмерли вместе с раскулаченными большаками и большухами, так и здесь происходит нечто подобное. Мы записываем причитания сейчас. Да, иногда в деревнях до сих пор оплакивают мертвых. Но вот в чем тут дело — если ты знаешь, что смерти нет, то ты будешь причитать. А если думаешь, что все в прошлом, то не будешь. То есть какой жизненный мир длится — где смерть только переход, или где смерть — небытие? В каком мире мы живем на самом деле?
Например, наша прекрасная 65-летняя собеседница приглашает нас пойти вместе с ней на кладбище. Она ходит и говорит: «Ну что, Петр Петрович, твой уже два года не пишет, разберись как-нибудь!» Она обходит всех — родных и соседей. Со всеми поговорила, посетовала сыну на то, что тот рано умер, поплакала, выпила рюмку на помин, поговорила с нами, и так она делает всегда, когда ходит на кладбище, и это — обязательно. Для нее они живы.
Вообще-то мы очень боимся своих мертвых, мы их уважаем. И культ мертвых — это единственный культ, который у нас точно есть, иначе бы не было «Бессмертного полка» и разнообразных тяжб по вопросам о том, хоронить или не хоронить, выкапывать или не выкапывать. Все, что вокруг этого происходит, свидетельствует о том, что мертвые — это наша святыня. Какая — это уже вопрос.
Фото: электронный архив «Российская повседневность» АНО «Пропповский Центр»
Штука
Мераб Мамардашвили говорил о плаче, который он слышал на похоронах в грузинской горной деревне в молодости:
«Мы знаем, что в силу порогов нашей чувствительности, в силу времени невозможно находиться в одном и том же состоянии, скажем, в состоянии радостного возбуждения, умственного сосредоточения <…> И то же самое происходит с памятью об умершем: предоставленное самому себе переживание горя развеивается по ветру, не имеет внутри себя <…> причин дления, причин для человеческой преемственности, сохранения традиции, называемой обычно уважением к предкам. Забыть — естественно, а помнить — искусственно. Ибо оказывается, что эта машина, например, ритуальный плач, как раз и интенсифицирует наше состояние, причем совершенно формально, когда сам плач разыгрывается как по нотам и состоит из технических деталей <…> И они, действуя на человеческое существо, собственно и переводят, интенсифицируя, обычное состояние в другой режим жизни и бытия. Именно в тот режим, в котором уже есть память, есть преемственность, есть длительность во времени, не подверженные отклонениям и распаду». (Мамардашвили М. Лекции по античной философии / Под ред. Сенокосова. М.:Аграф, 1999. С.10-11)
Нельзя сказать, что Мамардашвили занимался фольклором, и для меня это его воспоминание и рассуждение было абсолютным подарком, потому что называлось ровно то, что видимо через такого рода деяния. А напоследок я покажу еще одну форму структур памяти, которая мне показалась очень важной.
В деревне Погорелец, которая находится в Мезенском районе, стоял обелиск павшим воинам Великой Отечественной войны. К этому обелиску рядом поставили крест: «Жителям деревни Погорелец, погибшим в годы российской кровавой смуты 1918-1920 годов. Смерть вас всех примирила». Помянули всех — и белых, и красных — со всех сторон. А еще рядом лежит камень, на котором сделана доска, где написано, что он заложен в память о всех тех, кто был замучен в ГУЛАГе. Весь этот комплекс, стоящий в центре деревни, огорожен, и туда жители деревни ходят на 9 мая, чтобы поминать всех. Такое впечатление, что надо где-то на Красной площади соорудить такую штуку, чтобы, наконец, зажить.
