Впервые в полном переводе, без купюр, выходит знаменитая «Трилогия о Корфу» Джеральда Даррелла. Новый перевод выполнен Сергеем Таском, известным по работе над книгами Тома Вульфа, Стивена Кинга, Пола Остера, Иэна Макьюэна, Ричарда Йейтса, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда. В издательстве «Азбука» вышли два тома из трех: «Моя семья и другие звери» и «Птицы, звери и моя семья».
Рассказывает редактор цикла Александр Гузман:
«У "Трилогии о Корфу" сложная переводческая судьба. Как все помнят, над первой частью работала Л.А. Деревянкина. Текст вышел с разного рода сокращениями — от технических до смысловых. В частности, поскольку книга предполагалась для детского издания, был выброшен эпизод с описанием спаривания черепах.
При этом название первой книги "My Family and Other Animals" с 1960-х по 1980-е по-русски переводилось как "Моя семья и звери". Слово "другие" вернулось в заголовок только в 1990-х. В новом переводе Сергея Таска роман также называется "Моя семья и другие звери", тем более что сам автор в предисловии ко второму роману смешно это обыгрывает.
Второй роман трилогии раньше выходил под названием "Птицы, звери и родственники". Мы назвали вторую часть "Птицы, звери и моя семья", то есть сделали связку с первой частью более четкой. История его перевода в советские времена была еще более запутанной. Вторую часть трилогии начинала переводить та же Деревянкина еще в 1960-е, но перевела только несколько глав, с большим количеством купюр, переставив некоторые части местами. Текст был опубликован в альманахе. В конце 1980-х вся трилогия вышла под одной обложкой. Второй роман доперевел Владимир Смирнов, хороший старый московский переводчик с английского и шведского (в конце 1960-х были его первые переводы "Муми-троллей"). А третий роман "Сад богов" сделал Лев Жданов, который много переводил Даррелла.
Мы же хотели, чтобы вся трилогия была от начала и до конца переведена одними умелыми руками».
«Лента.ру» публикует фрагмент романа «Моя семья и другие звери» в новом переводе Сергея Таска.
***
...мы оказались в огромной толпе на главной городской площади. Я спросил стоящую рядом пожилую крестьянку, что происходит, и она просияла от гордости.
— День святого Спиридона, — объяснила она. — Kyria! Сегодня в церкви мы можем поцеловать ему ноги.
Святой Спиридон — покровитель острова. Его мумифицированное тело лежало в церкви в серебряном саркофаге, и раз в году его проносили по улицам города. Обладая огромной властью, он выполнял просьбы, исцелял болезни и совершал другие чудеса, если был в настроении. Островитяне его боготворили, и каждого второго младенца мужского пола при рождении называли Спиро в его честь. Сегодня особый день, так что гроб наверняка откроют и верующим позволят поцеловать обутые ноги мумии, а заодно обратиться к ней с какой-то просьбой. Состав толпы красноречиво говорил о всеобщей любви жителей Корфу к святому: пожилые крестьянки в нарядной черной одежде и их мужья, согбенные, как оливы, с белыми усищами; бронзовые мускулистые рыбаки в рубашках с темными пятнами от чернил, выпущенных осьминогом; больные, умственно отсталые, чахоточные, увечные, с трудом передвигающиеся старики и спеленатые младенцы, похожие на коконы, с бледными восковыми личиками, искажавшимися от постоянного кашля. Там можно было встретить и высокорослых, диковатых на вид албанских пастухов, бритоголовых и усатых, в великолепных овечьих поддевках. Весь этот пестрый образчик человечества медленно продвигался по направлению к чернеющему входу в церковь, увлекая за собой и нас, мелкую гальку в потоке лавы. Через какое-то время Марго оказалась далеко впереди меня, а мать так же далеко сзади. Меня со всех сторон зажали пять крестьянок-толстух, которые давили на меня, как здоровенные подушки, и при этом от них разило пóтом и чесноком, ну а мать безнадежно застряла меж двух албанских пастухов-орясин. Шаг за шагом нас вынесли на паперть, а затем впихнули в саму церковь.
Внутри было темно, как в колодце, если не считать горящих у одной стены свечек, похожих на желтые крокусы. Бородатый священник в черной рясе и шляпе с высокой тульей размахивал в полумраке руками, точно пугало, выстраивая толпу в шеренгу, которая тянулась мимо гроба к противоположному выходу. Гроб, поставленный на попа, напоминал серебристый кокон бабочки-хризалиды. Нижнюю часть открыли, так что выглядывали ноги святого в богато расшитых тапочках. Подойдя к гробу, все наклонялись, целовали ступни и бормотали молитвы, а в это время из верхней части саркофага святой Спиридон с черным высохшим лицом глядел сквозь стекло с выражением крайнего неудовольствия. Стало ясно: хотим мы этого или нет, но нам придется целовать ноги святому Спиридону. Обернувшись, я увидел, что мать безуспешно пытается ко мне прорваться — албанец был как стена. Перехватив мой взгляд, она стала гримасничать и решительно замотала головой, показывая пальцем на гроб. Я был этим сильно озадачен, как и двое албанцев, которые смотрели на нее с нескрываемым подозрением. По-моему, они пришли к убеждению, и не без оснований, что у матери сейчас случится припадок — лицо у нее сделалось красным, а гримасы становились все страшнее и страшнее. Наконец она в отчаянии отбросила всякую осторожность и прошипела мне поверх голов:
— Скажи Марго, чтобы не целовала... воздух... пусть целует воздух.
Я развернулся, чтобы передать это Марго, но опоздал; она уже истово целовала ноги Спиридона, чем привела в изумление и восторг окружающих. Когда пришла моя очередь, я последовал указаниям матери: громко и с великим почтением поцеловал воздух примерно в шести дюймах от ног мумии. После чего меня потеснили и изрыгнули из церкви на улицу, где толпа уже дробилась на группы, болтая и посмеиваясь. Марго ждала на паперти с весьма довольным видом. Через минуту загорелые пастухи вытолкнули из церкви нашу мать. Она, пошатываясь, спустилась к нам по ступенькам.
— Эти пастухи, — обессиленно выдохнула она. — Что за манеры... а запах... смесь ладана с чесноком... я чуть не задохнулась... как можно так пахнуть?
— Нет, не зря мы здесь оказались! — радостно воскликнула Марго. — Особенно если святой Спиридон выполнит мою просьбу.
— Эта процедура — верх антисанитарии! — сказала мать. — Вместо того чтобы лечить от болезней, они их распространяют. Страшно подумать, чтó мы могли бы подцепить, если бы поцеловали его ноги!
— А я поцеловала, — удивившись, сказала Марго.
— Марго! Ты в своем уме?!
— Все же это делали.
— Я же ясно тебе сказала: «Нет!»
— Ничего ты мне не говорила...
Тут я вмешался и объяснил, что мать со своим предупреждением запоздала.
— После того как сотни людей над этими тапочками пускали слюни, тебе непременно надо было к ним приложиться!
— Я сделала как все.
— Какая муха тебя укусила, что ты на это пошла?
— Я подумала, что он может меня избавить от прыщиков.
— Прыщики! — фыркнула мать. — Считай, тебе повезло, если не подхватила кое-что похуже.
На следующий день Марго слегла с сильнейшим гриппом, и в глазах матери святой Спиридон упал ниже плинтуса. Спиро послали в город за врачом, и он привез коренастого человечка с волосами, напоминающими лакированную кожу, намеком на усы и глазами-кнопками за большими роговыми очками.
Доктор Андручелли оказался милейшим человеком с довольно необычной панибратской манерой общения.
— По-по-по. — Он с важным видом вошел в спальню и окатил Марго волной презрения. — По-по-по! Как же неумно с вашей стороны. Целовать ноги святого! По-по-по-по-по! Могли запросто подхватить мерзкий вирус. Вам повезло, это всего лишь инфлюэнца. Следуйте моим советам, или я умываю руки. А в дальнейшем прошу не усложнять мне жизнь подобными глупостями. Еще раз поцелуете ноги какому-то святому, и я вас лечить не стану... По-по-по... вот ведь угораздило.
Кадр: фильм «Моя семья и другие звери»
Пока Марго валялась в постели три недели, слушая его «по-по-по» через день, мы полностью обустроились. Ларри захватил просторный чердак и подрядил двух плотников сколотить книжные полки; Лесли превратил выходящую во двор закрытую веранду в тир и всякий раз, прежде чем открыть стрельбу, вывешивал снаружи красное полотнище; мать рассеянно блуждала по огромной, выложенной плитняковым камнем кухне в подвале, готовя галлонами крепкий бульон и пытаясь одновременно выслушивать монологи Лугареции и волноваться по поводу состояния Марго. Ну, а нам с Роджером достались для обследования целых пятнадцать акров земли, новый райский сад, спускающийся к теплому морскому мелководью. Временно оказавшись без наставника (поскольку Джордж покинул остров), я мог проводить весь божий день на свежем воздухе, прибегая домой лишь для того, чтобы наспех поесть.
В этом разнообразном и таком доступном мире я обнаружил множество существ, которых давно считал своими закадычными друзьями: бронзовка золотистая, голубой шмель-плотник, божья коровка, паук-каменщик. Но я также открыл для себя новых знакомцев. В щелях разрушающихся каменных стен, ограждавших сад, жили десятки маленьких черных скорпионов, таких гладких и блестящих, словно их изготовили из бакелита; рядом с садом, среди листьев смоковницы и лимонного дерева, прятались изумрудно-зеленые квакши, этакие роскошные сатиновые игрушки; а чуть повыше, на горном склоне, обитали всевозможные змеи, брильянтовые ящерицы и черепахи. Во фруктовом саду нашли себе приют разные виды птиц: щеглы, зеленушки, горихвостки, трясогузки, иволги, а иногда можно было увидеть нежно-розового, черного или белого удода, тюкающего землю своим длинным загнутым клювом и строящего гнездо, но, оторопев при виде моей персоны, он тут же улетал.
Непосредственно под карнизом нашей виллы жили ласточки. Они поселились незадолго до нас, и их шишковатые глиняные домики, только-только законченные, были еще сыроваты и густо-коричневые, как сочный сливовый торт. Просыхая, они принимали более светлый бисквитный оттенок, и пернатые родители деловито эти домики обустраивали, рыская по саду в поисках корешков, овечьей шерсти и перышек. Два ласточкиных гнезда оказались ниже остальных, ими-то я и занялся. Я приставил к стене, между двумя этими гнездами, длинную лестницу и на протяжении долгого времени, день за днем, взбирался все выше и выше, пока не уселся на верхней перекладине, откуда мог заглядывать в гнезда у меня под ногами. Пернатых родителей мое присутствие, похоже, не смущало, и они продолжали свою непреклонную работу по благоустройству семьи, пока я сидел на лестнице, а Роджер отлеживался на земле.
Кадр: фильм «Моя семья и другие звери»
Я хорошо изучил эти семьи и наблюдал за их трудами с нескрываемым интересом. Самки, как я их определил, вели себя очень похоже: прямодушные, деловитые, исключительно беспокойные и суетливые. А вот у самцов были совершенно разные характеры. Один в процессе строительства гнезда, хотя и доставлял великолепный материал, относился к этому легкомысленно. Спикировав с клочком овечьей шерсти в клюве, он несколько минут бестолково выписывал восьмерки над цветником или сновал туда-сюда между стоек, поддерживавших виноградную лозу. Его супруга подавала ему из гнезда отчаянные призывы, однако он отказывался воспринимать жизнь всерьез. Вторая самка тоже имела проблемы с мужем, но другого рода. Этот был какой-то неугомонный. Он не мог пропустить ни одного камешка, только бы обеспечить молодняк самым комфортабельным домиком в округе. Но, увы, с математикой у него дело обстояло неважно, и, при всех своих усилиях, он был не способен запомнить размеры собственного гнезда. Он возвращался, щебеча от возбуждения, пусть и несколько приглушенно, зажав в клюве куриное или индюшачье перо размером с него самого и с таким толстым стержнем, что его невозможно было согнуть. У его супруги уходило несколько минут на разъяснения: сколько ни старайся, это перо в их гнездышко никак не войдет. Разочарованный до последней степени, он в конце концов бросал это перо, и оно по спирали планировало вниз, где росла куча неиспользованного материала, а самец улетал в поисках чего-то более подходящего. Через некоторое время он возвращался, с трудом таща клочок шерсти, вываленный в земле и навозе до такой степени, что этот ком сложно было протащить не то что в гнездо, а даже сквозь заросли виноградной лозы.
После того как гнезда были обустроены и яйца высижены, поведение двух супругов заметно изменилось. Тот, что таскал массу ненужного хлама, теперь носился и парил в свое удовольствие и время от времени с беззаботным видом приносил в клюве насекомое в точности такое, какое нравилось его пушистому, дрожащему выводку. Второй же, явно озабоченный тем, что его детишки могут умереть от голода, сбивался с ног в поисках пищи, но приносил совершенно непригодный корм: больших колючих жуков, в которых не было ничего, кроме лапок и надкрыльев, и огромных высохших и совершенно несъедобных стрекоз. Прижавшись к краю гнезда, он предпринимал героические, но тщетные попытки протолкнуть эти щедрые дары в маленькие и вечно разинутые клювики. Страшно даже подумать, что было бы, если бы ему это удалось. К счастью, все попытки заканчивались неудачей, и в конце концов, окончательно удрученный, он бросал свое подношение на землю и спешно улетал за новой порцией. Я был весьма признателен этому самцу, так как благодаря ему моя коллекция пополнилась тремя видами бабочек, шестью стрекозами и двумя муравьиными львами.
Кадр: фильм «Моя семья и другие звери»
Самки после рождения птенцов вели себя, в общем-то, как обычно, ну разве что летали чуть быстрее, да в их действиях появился налет деловитости. Я был заинтригован, впервые увидев гигиенические процедуры. Наблюдая за выкармливанием птенца, я часто недоумевал, зачем он задирает хвост к небу и вовсю вертит им перед дефекацией. Теперь я получил на это ответ. Экскременты птенца ласточки представляли из себя шарики в слизистой, вроде желатиновой, оболочке. Птенец становился на голову и, исполнив хвостом этакую короткую, но вдохновенную румбу, оставлял свой маленький дар на краю гнезда. Когда прилетала самка, она сначала заталкивала принесенную еду в разинутые глотки, а затем аккуратно собирала в клюв какашки и уносила их подальше в оливковую рощу. Это был целый спектакль, который я наблюдал как завороженный: начиная с потряхивания гузки, что неизменно вызывало у меня смех, и заканчивая отлетом родителя, бомбардировавшего землю черно-белыми шариками.
Благодаря самцу ласточки, привыкшему собирать странных и непригодных для птенцов насекомых, я стал два раза в день проверять территорию под гнездом в надежде наткнуться на новые экземпляры для моей коллекции. Именно там однажды утром я нашел жука невероятной наружности. Даже от этого умственно неполноценного самца ласточки я не ожидал, что он притащит такого монстра, не говоря уже о том, что сумеет его поймать. Но вот же, ползет! Огромный неуклюжий иссиня-черный жук с большой круглой головой, длинными сочлененными антеннами и луковицеобразным туловищем. У него были странные надкрылья, как будто он их сдал в прачечную и они сели во время стирки; скорее они пристали бы жуку вдвое меньше, чем этот. Я пофантазировал, что утром он проснулся, увидел свои грязные надкрылья и решил позаимствовать чистенькие у младшего брата, — идея красивая, но не вполне научная. Взяв его в руки, я обратил внимание на то, что пальцы у меня какие-то маслянистые и попахивают кислотой, хотя жук, насколько я мог судить, не выпустил никакой жидкости. Я дал Роджеру его понюхать — интересно, что он думает по этому поводу? — тот громко чихнул и попятился, из чего я сделал вывод, что все-таки дело в жуке, а не в моих пальцах. Жука я сохранил для опознания в ближайшем будущем.
Перевод Сергея Таска