Если когда-то психологическими проблемами было принято делиться только с очень близкими людьми, то в последние годы ситуация кардинальным образом изменилась. Теперь обратиться за помощью к психотерапевту стало делом штатным и обычным. А совет пройти терапию при малейших жизненных неурядицах сейчас можно услышать чаще, чем рекомендацию посетить лора при гайморите. Литература тоже не осталась в стороне. Современный западный роман редко обходится без психоаналитических подробностей семейных отношений с упором на родительские комплексы и детские травмы, а то и строится на них. О моде на травмированность и психотерапию с кандидатом психологических наук Мариной Новиковой-Грунд поговорила обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова.
«Лента.ру»: Средневековая мода на беременность, когда женщины подкладывали себе подушки под платье, английский сплин иль русская хандра, вошедшие в моду в начале XIX века…
Марина Новикова-Грунд: А девушки пили уксус, чтобы выглядеть бледными…
Чахотка…
Чахотка — это уже после 1860-х, после освобождения крестьян…
Начало ХХ века — время кокаинеток… Такая вещь, как мода на особое физическое состояние или даже болезнь, — что это такое?
Мода — отдельная и интересная тема. Не то чтобы я была поклонницей младшего Гумилева, но, метафорически говоря, это та сила, которая поднимает саранчу с поля. Мода — это некое соответствие времени. Внезапно вспыхнувшая любовь к пайеткам и желание выглядеть странным — вещи одной категории. Так же, как мода на здоровье. В этом отношении болезнь и здоровье идентичны. Если исходить из понятия «мода» — то это еще и способ отмечать течение времени. То, что было, стало старым, а теперь у нас новое. С чисто психологической точки зрения — это также способ разделить мир на своих — «современных» и чужих — «немодных».
Есть еще сугубо поколенческий механизм. Бабушка демонстрировала печаль, а внук рассказывает о депрессии. Родители занимались бегом, йогой, сыроедением, а сын тощ, бледен, и ему безразлично, что он ест. В 1960-1970-е годы здоровое тело и здоровый дух 1920-х, вся эта телесная механика, здоровые бодрые пролетарии, которые были противопоставлены гниющим на корню аристократам (забудем, что бодрые пролетарии насчет кокаина хорошо понимали), сменились хилыми интеллигентами, для которых спорт — дурной вкус. Потом эти ничего не понимающие в здоровом питании и ужасающиеся слову «йога» родители произведут на свет бодрых, спортивных детей, которые не едят то, что ели мама с папой.
Если посмотреть на эту схему с точки зрения психологии, то можно увидеть в этом признаки сепарации. Если все идет хорошо и нет тяжелых отклонений, ребенок переживает период отделения (в любом случае тяжелый и для ребенка, и для матери) чаще всего в пубертат, когда родители превращаются в «идиотов», когда ребенок все делает наоборот и так далее. Кстати, опыт показывает, что чем раньше ребенок начинает скандалить — тем мягче обычно проходит пубертат.
И хотя отношения между детьми и родителями после тяжелого периода сепарации могут стать еще более теплыми, ребенок именно родительские пристрастия и привычки отметает, делая выбор в пользу другого — «нового». Он подчеркивает: я не такой, как родители. А поскольку до этого родители сделали то же самое со своими родителями, дети часто оказываются носителями идеологии бабушек-дедушек (с некоторыми поправками). Сейчас это очень видно, когда у родителей-хиппарей выросли гламурные детки, а у гламурных деток — дети-хипстеры. Похожим образом передается мода на болезни и психические состояния.
Совсем недавно на родительском уровне (условно, у нынешних сорокалетних) была мода на шизоидность. «Я — интроверт, сам в себе, утром бегаю, потом жую зернышки, ни в ком не нуждаюсь. Или сутками сижу за компьютером с немытой головой, в нестиранных штанах и засаленном свитере». И вот у «модных шизоидов» появляются детки. Они совершенно другие: тревожные, печальные, но социально ориентированные. И даже если они айтишники, то, в отличие от их родителей, они нормально одеты и приятно пахнут. Они рассуждают так: «Да, я тревожен, я сдал сегодня анализ крови, потому что у меня утром была слабость, а еще нужно сходить к психологу, потому что мама в детстве меня кормила неправильно и у меня не было с ней нужного контакта».
Я не претендую на всеобщий охват, но у меня складывается такая картинка. Хвастаться интроверсией как своей спецификой больше не модно, наоборот — это нужно скрывать. А вот тревожность, размышления над собственным коммуникативным поведением, агрессию (она в страшной моде), истерику, истерическое агрессивное поведение — это можно не скрывать.
Я не хочу однообразно упрекать во всем плохом телевизор, но с точки зрения модели социально одобряемого поведения он дает показательную картину: все кричат на всех, друг друга не слушают, оскорбляют, но не оскорбляются, потому что это некие ритуальные действия — ничего личного. Просто так принято. Этот тип истерического агрессивного поведения на самом деле один из типов депрессивного поведения. Депрессия и агрессия — две стороны одной медали. Сейчас в моде эта модель. Насколько она связана с личными переживаниями — нужно разбираться в каждом конкретном случае. Но реальная немодная депрессия там тоже есть. Особенно это видно в толпе: хоть в потоке подрезающих друг друга машин, хоть в раздраженной толпе в метро.
Кадр: фильм «Мой лучший любовник»
Один из ярких признаков депрессии — отсутствие образа будущего. Депрессия — это когда человек не просто не знает, что завтра с ним будет, но даже нежелательных вариантов учесть и просчитать не может. Я профессионально с этим сталкиваюсь. Как-то я разговаривала с мужчиной, который на полупустой дороге утром перед учебным заведением сбил девочку с проблемами опорно-двигательного аппарата. Вот он едет, видит девочку, и он ее сбивает. Не насмерть, не ужасно, но потом в полном шоке, рыдая, говорит: «Я думал, что она отпрыгнет». То есть он не прогнозирует вероятностные последствия своего поступка. Ему не приходит в голову притормозить или объехать. Это признак депрессивного поведения — неспособность поверить, что ты существуешь и можешь кого-то задеть: «Не может такого быть — меня же более или менее нет».
Если говорить о диагнозах, которые сейчас часто употребляются как метафора, то один из самых частых — аутизм. Понятно, что с одной стороны это результат просветительской работы медиков и фондов, занимающихся этим расстройством, но почему нормотипики все чаще говорят о себе и друг о друге «аутист»?
Когда люди говорят про себя «я аутичный» или «у меня аутизм» — понятно, что чаще всего с реальным диагнозом это не имеет ничего общего. Но это скорее хорошо. Это значит, что он задумался над своим внутренним состоянием. Если человек вдруг начинает рефлексировать над тем, что после большого количества контактов он испытывает усталость и желание побыть в одиночестве, — значит, с ним все хорошо. Наши условные бабушки, почувствовав усталость и необходимость уединения, раздражались и шипели на близких или, наоборот, брали себя в руки, говорили «Нет слова "не могу", есть слово "надо"», а их внук, который стал более внимательно относиться к своим состояниям, говорит: «О! Я понял: я иногда устаю от контактов, мне надо забиться в угол». А дальше он привешивает к этому ярлычок «аутизм», хотя это всего-навсего перемежающиеся состояния, которые бывают у всех.
Если верить великому филологу Сергею Аверинцеву, который показывает, как развивалась европейская литература, то сначала она была дорефлексивная, потом рефлексивная — то есть стало появляться все больше произведений, в которых внутреннее состояние и переживания героя являются сюжетообразующими. С реальной жизнью схожая ситуация. Человек все больше прислушивается к своим чувствам и мотивам своих поступков, начинает осторожнее пользоваться формулами «надо взять себя в руки», «мальчики не плачут», «я никогда не устаю», «мне не бывает больно».
Есть еще один модный диагноз: то, что раньше называлось МДП (маниакально-депрессивный психоз), а теперь от этого термина отказались и стали пользоваться формулировкой «биполярное аффективное расстройство». Неделю не ел, не спал, сдавал проект, сдал и «умер», пропал со всех радаров — это просто отражение неурегулированной профессиональной жизни или что-то еще?
Это возникновение некоторой рефлексии относительно собственных состояний. Многие люди устроены таким образом: постоянно размеренно работать им тяжело, скучно и неприятно. Им проще сделать бешеный рывок и потом заснуть, где стоял, а дальше несколько дней раскачиваться для следующего рывка. Период между рывком и выходом из ступора некоторые называют прокрастинацией — еще одно модное слово. Другое дело, что все это — абсолютно нормально. Мне регулярно приходится рассказывать клиентам, что просто после вдоха нужен выдох. Когда вы выдыхаете — это вы не прокрастинируете, а набираетесь новых сил. Вот этот способ жить и называют по-модному МДП. К реальному МДП это, конечно, не имеет отношения.
Есть еще одна модная аббревиатура, которая сейчас, кажется, все-таки уходит: ПМС — предменструальный синдром. Дело в том, что девочки начинают прислушиваться к своим чувствам раньше и успешнее, чем мальчики, и свои циклические колебания настроения называют ПМС.
Вообще я считаю, что появление рекламы прокладок — совершенно революционный момент. Раньше все, что связано с женским циклом, было позорно, страшно, об этом никто не должен был догадываться. А сейчас я наблюдаю, как юные девы болтают по телефону, и одна другой говорит: «Ой, ты мне сейчас такого не говори, у меня ПМС, я могу резко отреагировать».
Еще одно популярное занятие — искать (и с успехом находить) у себя детские травмы и прорабатывать их у психолога. И вообще совет «иди к психологу» сейчас можно услышать едва ли не чаще, чем «иди к врачу» при ангине или тяжелом гриппе. А сами походы к психотерапевту встали примерно на один уровень с занятиями танцами и йогой.
Кстати, люди, приходящие к психологу, очень изменились за последние несколько лет. Теперь это не только творческие и сложные натуры. Что касается травмы, то нет ни одного человека на земле, у которого не было бы ранних детских травм. Для этого совсем не надо наблюдать какую-то страшную сцену или быть ее участником. Наши травмы, даже если мы их помним, с нашей же взрослой точки зрения выглядят так, что мы не можем поверить в то, что это травмы. Какая-нибудь машинка, про которую можно помнить, что я очень плакал, когда она сломалась. Но то, что это была настоящая детская катастрофа, — поверить в это невозможно. У всех в детстве есть такие катастрофы.
Могу поделиться самонаблюдением: когда я что-то пишу, мне трудно начать это делать, потому что бабушки рядом нет, которая бы меня усадила за уроки. Мне приходится самой себе быть бабушкой. Я боюсь начинать и не пускаю руку писать, держа ее второй рукой. Вот она, детская травма! Конечно! «Подожди, баба Зина придет — тогда и напишешь, а то напачкаешь в тетради», — говорит мне мое бессознательное.
Есть два стандартных упрека детей родителям, и третьего нет: это обвинение в гиперопеке и гипоопеке. Либо зацеловали до смерти, контролировали и кормили насильно, либо им было безразлично, что ребенок делает, они им не занимались. И то, и другое несправедливо. Я всегда родителям говорю, что можно не суетиться — или одно, или второе обвинение вы в результате получите.
Кадр: фильм «Опасный метод»
В зависимости от того, какое бессознательное решение принимает ребенок о том, как ему поступить со своей детской катастрофой, как ее избегать в будущем, и складываются стереотипы поведения, и человек не понимает, почему он выбрал именно их. Но тем не менее у нас у всех есть эти стереотипные вещи. Это не бессознательное фрейдовское, к которому нет доступа, которое закрыто и проявляется в снах, оговорках и прочем. Нет, обычно в психотерапии удается вытащить такие вещи и помочь клиенту отредактировать стереотипные модели поведения. Не вычеркнуть, не отказаться от них, а дописать.
Но проблема вот в чем. Можно восстановить, даже реконструировать целиком какие-то травматические события или такие вот пустяковые, которые были не менее трагичны для ребенка в раннем детстве. Но простое знание о них ничего в нашей жизни не меняет. Узнать о том, отчего тебе было плохо в детстве, само по себе твоих проблем не решает. Проблемы у тебя сейчас, а ты уже не ребенок.
Очень многие воспринимают поиск травмы как алиби: «Меня в детстве недогладили, теперь я вот такая сволочь, и ничего не поделаешь. Если бы меня достаточно любили в детстве — я бы стал человеком. А поскольку назад вернуться нельзя, я буду на вас всех орать, потому что у меня травма». Надо сказать, что лучше всего это сформулировано у Гоголя, где Петрушка говорит, что его мамка в детстве ушибла, и с тех пор от него всегда водкой воняет. Но нас всех мамка в детстве уронила! И это было давно, все — проехали. Однако на это удобно сваливать свои слабости, свое нежелание двигаться вперед, свою агрессию.
Когда человек пережил что-то по-настоящему страшное и трагическое и после этого обращается за профессиональной психологической помощью — это понятная история. Когда же человек не может самостоятельно справиться со штатными жизненными ситуациями — взрослением, сепарацией и прочим, не получается ли, что он перекладывает ответственность за свое взросление на психолога? «У меня не получилось, пойду к профессионалу, он меня за меня повзрослеет».
С одной стороны, вы правы. Приходится встречать людей, которые приходят и говорят: «Сделайте со мной что-нибудь». Но психолог — если это профессиональный психолог — никогда не будет делать за клиента его работу.
С другой стороны, то, что снаружи выглядит штатной ситуацией и вызывает естественную реакцию «Да это вообще что? Вот у меня было гораздо круче, и я при этом ничего», — может быть только видимостью. Люди абсолютно разные. Одно и то же событие у одного проскальзывает по периферии сознания, а другого совершенно раздавливает. Это связано с массой внутренних индивидуальных факторов.
Я не большой любитель долгой психотерапии, так же, как некоторые мои коллеги считают, что краткая психотерапия — это профанация. Это дело профессиональных вкусов. Но в любом случае это довольно тяжелое, вызывающее массу сложных переживаний копание в себе, и совсем не обязательно в своем прошлом. Это действительно работа. И если человек хочет заняться этой работой, чувствует, что это ему нужно, что это ему поможет, — он будет этим заниматься не для того, чтобы объяснить, что у него было тяжелое детство, поэтому он орет на близких и не моет посуду. Если он ищет не алиби, а новый ресурс, хочет избавиться от тревоги — ему стоит пойти.
Я часто встречаю людей, у которых прекрасные дети, они прекрасные родители, но они приходят и рассказывают, что они ужасные родители, потому что их распирают такие-сякие чувства. Конечно, хорошо, что они приходят, вместо того чтобы терпеть это и чувствовать себя ужасно. Так что я думаю, что мода ходить к психологу — совсем неплохая, если только человек попал к профессиональному психологу. А то у нас в последнее время кто только не называет себя психологом, и что они только не говорят...
А каков процент тех, кто готов к большой внутренней работе, и тех, кто хочет, чтобы все само собой волшебным образом починилось?
Те, кто приходит к тщательно выбранному профессионалу за небезумные деньги, обычно приходят работать. Поскольку я часто принимаю бесплатных клиентов, среди них регулярно встречаются люди, которые говорят: «Сделайте мне прекрасно и быстро». И на предложение вместе работать может последовать обида, хлопанье дверью и фраза: «Конечно, никто бесплатно работать не хочет!»
Как ни странно, похожая картина наблюдается и когда люди приходят к очень модным, дорогим, бывает, что без соответствующего образования ведущим тренингов. Тут тоже ожидания сводятся к тому, что за сумасшедшие деньги им обязаны сделать хорошо. Ко мне иногда приходят люди, покалеченные псевдопсихологами. Они понимают, что им нужно из этого выбираться, но когда мы начинаем с ними разговаривать, из них вылетают готовые штампы и недоумение: «А где гипноз, советы, инструкции? Руководите мной!»
Еще недавно — скажем, лет 20 назад — говорить о душевных проблемах и уж тем более заболеваниях считалось стыдным. Сейчас, с одной стороны, просветительская работа в этой области стала делом привычным. С другой — обсуждение своего мятежного душевного состояния и детальный рассказ, о чем шла речь на последнем приеме у психотерапевта, стало частью светской болтовни или поста в Facebook. Что изменилось в обществе?
По моим наблюдениям, стыд остался, как и страх перед собственным диагнозом или диагнозом кого-то из близких. Но просвещение сделало маленький шажок вперед: люди поняли, что к психологу идет не псих, а человек, желающий разобраться в проблемах.
Если говорить о статьях в СМИ, написанных от первого лица, в которых авторы говорят, что у них синдром Аспергера или МДП, эти тексты показывают, что можно иметь довольно серьезные диагнозы и при этом работать, писать хорошие тексты, жить полноценной жизнью, иметь детей. «Не бойтесь» — вот их смысл. Такие тексты — как глоток воздуха для многих людей. Они вдохновляют. Не только людей с диагнозом, но и без. Читатели понимают, что автору гораздо труднее, но он выплывает. «А мне-то что не выплыть?» — думает читатель.
С другой стороны, когда кто-то выкладывает на публичное обозрение обнаженное, нудное описание очередной психотерапевтической встречи, то, во-первых, я вас уверяю, что интимное эти люди оставляют при себе, а вытаскивают то, что, на их взгляд, можно продемонстрировать. Это такой душевный эксгибиционизм, но это простительный грех. В конце концов, это терапевт должен сохранять полную тайну всего, что он слушает, а клиент не давал никаких обещаний.
Кадр: фильм «А Therapy» / Roman Polanski для Prada
Другое дело, что когда клиент начинает о себе писать, он часто выкладывает много лишнего о своих детях, супругах, а они не подписывались участвовать в эксгибиционистском акте. Но и читают это не очень многие. Я не вижу в этом ужасного криминала, хотя со вкусовой точки зрения обычно это пустые и скучные тексты. Это как на похудательных сайтах пишут, сколько сантиметров целлюлита и какие дивные эффекты дает колонотерапия. Ну, приятно похвастаться, что раньше я весила 150 кг, а теперь 148 и летаю как на крыльях.
То есть возникшая в современном обществе мода на посещение психотерапевта — это большой плюс, потому что показывает, что общество становится более рефлексивным, пусть и временами чрезмерным в своей рефлексивности?
Боюсь настаивать на величине этого плюса. То, что это скорее хорошо, чем плохо, — безусловно. Это интерес к самопознанию, поискам своих мотивов. Минусы — это копание в себе, которое используется как алиби собственному свинскому поведению. Но люди, которые ищут внешние оправдания своему дурному поведению, найдут их если не у психолога, так у стоматолога. И тут дело не в психологии, а в потребности выгородить себя в любой ситуации.
Если говорить о литературе, которой мы сегодня уже немного касались, то кажется, что ни один современный (по крайней мере, переводной) роман не обходится без рефлексии на тему различных детских и не очень травм героя.
Начал это безобразие еще Жан-Жак Руссо. А еще была «Исповедь» блаженного Августина, которую я, кстати, люблю больше. Мы все обращаемся к детству, когда ищем свою идентичность. Но попсовое романное «психоложество» — наверное, это моя профессиональная деформация — как правило, очень скучно. Хотя вот романы Филипа Рота потрясающие. И Вуди Аллен со своей психоаналитической иронией очень смешной.
А вот романы великого психолога Ирвина Ялома, одного из основоположников экзистенциального подхода в терапии (я считаю себя его ученицей), в большинстве своем проигрывают в драматизме его же научным трудам.
С другой стороны, каждый выбирает чтение, откликающееся на его состояние, поэтому упрощенная литературная психология вполне может приносить кому-то радость. Но сама я не подписывалась это читать.
