«Я играю своим и чужим стыдом» Денис Драгунский об отце, юности и психоанализе

Писатель Денис Драгунский — автор порядка 1 000 рассказов, опубликованных в почти двух десятках сборников, сын классика отечественной литературы Виктора Драгунского. Почему мы часто любим не тех, кто нас любит, а совсем наоборот? Какие ошибки мы совершаем в молодости и кто в них виноват? Всеми этими вопросами прозаик задается в своей новой, во многом автобиографической книге «Мальчик, дяденька и я», которая вышла недавно в «Редакции Елены Шубиной». Автор не только анализирует свои юношеские поступки, но и рассказывает о реальных людях, многие из которых хорошо известны. Обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова встретилась с Денисом Драгунским.

«Лента.ру»: Рассказываю одному юному коллеге, что иду на встречу с Денисом Драгунским. «О! — говорит юный коллега в восторге от счастливой догадки. — Я его знаю, он "Денискины рассказы" написал!» Я знаю, что с одной стороны, вы безумно любили отца. С другой, бесконечное сопоставление с литературным персонажем вас не радовало. Но этой темы в книге почти нет. Почему вы ее обошли?

Денис Драгунский: «Мальчик, дяденька и я» немного не про то. Я хочу когда-нибудь написать книгу, которая бы называлась «Подлинная история Дениса Кораблева», в которой все было бы рассказано последовательно как раз об этом, с раннего детства до смерти отца.

А еще недавно я понял, что в этом моем опыте двойной жизни (человека и персонажа) нет ничего страшного. Это то, что будет со мной всегда, и после моей смерти тоже. И мне это даже нравится в каком-то смысле. Забавно, когда тебя путают с литературным героем. Хотя я знаю, что, скажем, Кристофер Робин не пережил этой конкуренции. Он ненавидел отца, как-то ужасно выступил на его похоронах: что-то прошептал на ухо матери, и она влепила ему пощечину, потом у нее случилась истерика. Правда, его дразнили Винни-Пухом в колледжах, где он учился, подсовывали плюшевого медвежонка. Под конец жизни он превратился в старого закомплексованного человека.

У одного английского профессора в 1980-х годах — еще был жив Кристофер Робин — была такая затея. Он хотел встретиться с тремя литературными персонажами: Кристофером Робином, вашим покорным слугой и контр-адмиралом Тимуром Аркадьевичем Гайдаром. Но ничего не вышло, потому что Милн-младший отказался наотрез.

Но, как ни странно, быть описанным в художественном произведении — это не только не уникальный опыт, как мы видим, но еще и любопытный. Скажем, когда я был маленьким, мне было 10, 11, 15 лет, никто на мою связь с литературным персонажем не обращал внимания. Это произошло, когда девочки, читавшие «Денискины рассказы», стали мамами. То есть с шагом в поколение. Помню, мы гуляли ночами в Москве по бульварам, и какой-нибудь мой приятель говорил: «Девушка, девушка, а хотите я вас с интересным человеком познакомлю? А это Денис Викторович Драгунский, он паспорт может показать. Читали "Денискины рассказы"?»

Если они читали и говорили: «Ой! Правда? Как интересно!» — мне было обидно. Выходит, что кого-то любят за красоту, доброту, талант, а я интересен только потому, что я Дениска из рассказов. А если девушка говорила: «Что? Дениска? Какой Дениска? Не знаю — не читала». И мне становилось еще обиднее. (Смеется.) И потом исходя из этого опыта я понял, что обижаться не надо ни на первое, ни на второе.

Я много об этом думал, переживал. Были сложные ситуации. Потому что, например, из-за огромной любви к отцу и его произведениям я написал плохие сценарии «Денискиных рассказов». Я совершенно искренне считал, что моя главная задача — сохранить авторский текст. И совершенно не задумывался, что авторский текст может быть сохранен только при условии, что режиссером будет Алексей Юрьевич Герман, который построит аутентичную Москву со старыми троллейбусами, автоматами с газировкой, класс со старыми партами и нарядит Раису Ивановну в старое платье. И будет снимать этот фильм 14 лет. (Смеется.)

А если фильм снимают про современность, все живут в отдельных квартирах, никакой коммуналки, никакого старого двора и при этом я вцепился в текст, как Дюк Веллингтон в деревню Ватерлоо и ни шагу назад, то получится киноиллюстрация. Так оно и вышло. Но эти фильмы до сих пор пересматривают. Даже старый фильм Вениамина Дормана 1962 года.

Не мытьем — так катаньем. Я никогда не хотел становиться писателем и не хотел подражать отцу. Но вышло, что именно он после своей смерти втянул меня в занятия литературой.

Но вы все же писали и раньше. Пьесы, скажем…

Они были так себе, и ставили их неохотно. Сценарии были просто заработком. Я чувствовал, что мне чего-то не хватает, что не могу перейти определенный порог в себе. Было много внутренней цензуры — все пьесы были достаточно приличные, они не выглядели как тексты, написанные тридцатилетним, скорее как унылым 50-летним членом Союза писателей. И даже когда я позволял себе какие-то вольности с точки зрения морали или политики, они все равно были такие очень аккуратные, упакованные. Кроме, пожалуй, одной пьесы.

Я потом все свои пьесы и сценарии общим количеством три десятка собрал и выбросил на помойку. Хотя там где-то 100 прилично написанных страниц можно было найти.

И как вы себя после этого почувствовали?

Стало легче.

А потом?

А потом стал писать. Из меня вдруг мой опыт жизненный попер. Такой анекдотический опыт, скорее. Опыт застольного рассказчика, специалиста короткой байки, чтобы все удивились и похохотали, преобразовался в эти короткие рассказы.

Что должно было произойти, чтобы у вас не просто появилось желание записать эти байки, но и объединить их в сборник (с 2009 года ваши книги стали выходить одна за другой)?

Должен был быть изобретен Живой Журнал. В этом смысле я человек совершенно интернетный, невероятно ему благодарный. Я в советское время написал два рассказа. Их опубликовали в журнале «Октябрь». И не получил никакого отклика ни от одного человека. У меня было ощущение, что я пишу в пустоту. А стоило мне в интернете опубликовать первый рассказ, как мне сразу стали писать: «Чушь», «Отлично», «Ерунда», «Аффтар пеши исчо», «А кого вы имеете в виду?». Получаешь фидбэк, как говорят в народе. Для меня тогда это было важно. Хотя я много выступал в прессе и по телевидению как публицист. Но это немного другое. Потому что там ты — не ты, а эксперт по определенной теме.

Любые мемуары — способ разобраться с окружающим миром. «Мальчик, дяденька и я» — скорее попытка проанализировать собственный внутренний мир. Не самая типичная история.

Я убежден, что все книги, посвященные разборкам с внешним, за очень редким исключением на самом деле написаны для того, чтобы разобраться с собой. Все конфликты, которые у человека происходят вовне, — это всего лишь овнешнение или, как говорят у нас на Смоленщине, экстернализация внутренних конфликтов. А не наоборот. Поэтому когда человек рассказывает в мемуарах, как ему кто-то нахамил, как кто-то изменил жене или мужу, на самом деле это он работает с внутренними объектами, которые не дают ему покоя. Поэтому многие разоблачительные мемуары не выдерживают критики. Допустим, трое разных авторов написали об одном и том же человеке или супружеской паре. И в результате у всех получается разное — потому что каждый в конечном счете написал о своем. А вовсе они не Шерлоки Холмсы, которым и правда интересно, чья это пуговка.

И я решил не чесать левое ухо через правое плечо, а напрямую разбираться с собой.

Обычно желание понять себя — признак некоторого кризисного состояния, преодоление очередного жизненного этапа.

Кризисов у людей много. Эриксон насчитал, кажется, семь. Но и правда, в результате написания этой книги я пришел к некоему важному даже не выводу, а скорее ступени зрелости. Каждому человеку нужно осознать свою самостоятельность / зависимость / смертность / сексуальность — у человека есть много таких пунктов, через которые он должен пройти. Эта книжка — осознание собственной обычности. Обыкновенности. Банальности. Я — такой же, как все.

Нет, конечно, у меня есть мой уникальный жизненный путь, усы, лысина, образование, цвет глаз, форма тела. Но столь же уникальных людей на земле семь миллиардов. Следовательно, мы все банальны. И этот путь был для меня очень важен. И любое действие, которые мои близкие совершают со мной, — это рядовая сделка на ярмарке жизни.

Самое ужасное, что меня мучило на протяжении всей жизни, — что меня предавали и мне недодавали. Написанием этой книжки я пытался изжить это чувство. И пришел к понимаю того, что это не так. Что никто меня не предавал — просто женщина переставала любить меня и влюблялась в другого. Она не была обязана меня любить. Сам я, когда бросал девушек, ни о каком своем предательстве не думал, а говорил, как мартовский кот: «А Маруська мне больше нравится». То есть не требовал от себя вечной верности, которую требовал от женщины. И если мою пьесу не поставили — значит, ее правильно не поставили. Значит, она была плохая. Как-то так.

То есть теперь вы спокойны и счастливы?

Я вообще всегда счастлив. Как Чебурашка, помноженный на крокодила Гену, — мне всегда неплохо. Хотя были отдельные ужасные случаи — я про них тоже в книге пишу. Но знаете, до конца проанализированный человек — это человек добела выполосканный. Такой робот или что-то пластмассовое. Он полностью понимает свои конфликты и комплексы, адекватен окружающему миру. И все его чувства ему ясны, понятны и отрефлексированы. Мне это кажется тоже своего рода инвалидностью. Он такой — с вырезанным нутром. Так что я не могу сказать, что этой книжкой довел себя до состояния полной нирваны. Просто что-то важное про себя понял.

На самом деле я же все книжки пишу про себя. Я этого особо не скрываю. Во-первых, многие мои рассказы написаны от первого лица. Или когда я пишу «один мой приятель рассказывал» или «один мой знакомый говорил» — не нужно большого литературоведческого ума, чтобы понять, кто этот человек. (Смеется.)

И все же зачем вам нужно было сейчас возвращаться во времена молодости? Это было несколько десятилетий назад. На теперешнюю жизнь поступки того времени уже не очень влияют.

Мы живем в зеркалах чужих взглядов. Иногда мне кажется, что все идеи про самость человека — это выдумки. Что человек — это сумма взглядов на него, сумма отражений. И в том здании, которое я собой представляю, есть очень гладкие красивые верхние этажи и лакуны, пустые кирпичи ближе к фундаменту. Их нужно заполнить. Пройдена большая часть жизни, ничего про себя не понято. Надо делать новые жизненные акты, которые гораздо серьезнее, чем защита диссертации или что-то в этом духе. Каждая новая книга — это новый большой поступок, который включает всего меня. Поэтому нужно хорошо в себе разобраться.

А не страшно пересекать границу того мира и этого, прошлого и настоящего, возвращаться к себе 50-летней давности?

Страшно, конечно! Но сказки мы любим как раз за то, что они страшные. Я ведь люблю экспериментировать не с текстами, а с чувствами. Играю не словами, а людьми, простите, пожалуйста. Судьбами, ситуациями, стыдом. Своим стыдом, своих героев. Что является естественной проекцией моих собственных стыдов, ужасов, покраснений кожных покровов, если можно так выразиться, что кто-то увидит, чего я хочу на самом деле, что сделал что-то некрасивое. Вот это мне интересно. Часто, когда я пишу рассказ, мне хочется освободиться от какого-то стыдного переживания.

Я смотрю на мир, как он преломляется в моем восприятии. Меня интересует, во-первых, любовь, во-вторых, любовь, и она же — в-третьих. Ничего, кроме трех этих вещей, в жизни маленьких и взрослых людей больше нет. А не будучи ни социологом, ни сексопатологом, я могу апеллировать только к собственному опыту.