«Ресурса у ГКЧП могло хватить лет на пять-семь» Сергей Станкевич о том, почему не стал мэром Москвы и зачем скидывал Феликса

Тридцать лет назад, в марте 1985 года, к власти в СССР пришел Михаил Горбачев. Спустя месяц после назначения на пост генерального секретаря он озвучил знаменитые «апрельские тезисы», от которых принято вести начало перестройки. Бывший народный депутат СССР и советник президента Бориса Ельцина Сергей Станкевич рассказал «Ленте.ру» о своем пути в перестройку и о том, почему не удалось спасти Советский Союз.

30 лет прошло с начала перестройки. Скажите, изменилось ваше отношение к данному процессу? Какое у вас сегодня мнение об этих годах в вашей жизни и жизни страны?

Станкевич: Перестройка была попыткой реформаторского крыла КПСС во главе с Михаилом Горбачевым преодолеть системный кризис в СССР и найти новую жизнеспособную форму для «реального социализма», привнеся в него элементы демократии и рыночной экономики.

В решении этих задач перестройка опоздала минимум лет на пять, а по-хорошему — на все десять. К приходу Горбачева в 1985 году системных противоречий накопилось уже слишком много, требовалась буквально спасательная операция. Но еще более двух лет Михаилом Сергеевичем было потеряно в 1985-1987-м на просветительские поездки по стране и разговоры о перестройке. Дело нужное, но не когда аврал. В результате все практические меры были запоздалыми, не адекватными ситуации и скорее усугубляли проблемы, нежели их решали.

Закон СССР «О государственном предприятии» от 1987 года не ввел в стране рынок, но дезорганизовал плановое управление и позволил «трудовым коллективам» спешно проедать оборотные средства. Беспорядка добавил закон СССР о кооперации от 1988-го, который открыл дорогу стихийной директорской приватизации: готовая продукция заводов и прибыль от ее продажи приватизировались через кооперативы, а все издержки производства по-прежнему вешались на государство.

К 1989 году страна находилась уже на грани экономического коллапса при пустой казне и исчерпанных товарных запасах. Нужно было решаться на более глубокие и радикальные реформы, введение реального рынка, а этому препятствовало консервативное большинство партийной номенклатуры.

Горбачев хотел оживить общественно-политическую жизнь в СССР с помощью гласности и полусвободных выборов. Он намеревался использовать управляемое давление снизу для обуздания номенклатуры и принуждения ее к реформам. Опять же, правильно, но снова поздно. Политические силы, выпущенные на свободу, быстро ушли в своих требованиях гораздо дальше, чем ожидал Горбачев и могла допустить КПСС.

В конце концов, инициатор перестройки оказался в хвосте процесса, пытаясь догонять ушедший поезд. Последние усилия Горбачева в Ново-Огарево по формированию обновленного союза девяти республик были абсолютно верными, самоотверженными, и заслуживают всяческого уважения. Свидетельствую: Горбачев боролся за «обновленный» союз из девяти республик, как лев. Но буквально накануне прорыва он получил удар в спину: «вечно вчерашние» соратники по КПСС устроили путч. К сожалению, в августе 1991 года советский «Титаник» напоролся на айсберг в виде ГКЧП и пошел ко дну, увлекая за собой и всю эпопею советской перестройки.

Для меня 1985-1991 годы были замечательным временем «жизни взахлеб», с полной отдачей, временем прямого участия в историческом творчестве.

Как вы относились к Горбачеву?

К Горбачеву я всегда испытывал человеческую симпатию и даже определенную психологическую близость. Мне кажется, понимал его мотивацию, мог чувствовать, как он. Что не мешало мне ко многим его действиям, а также порой к бездействию относиться весьма критически. Мне было близко стремление Горбачева к поиску согласия, понимания и компромисса в политике. Но как основательно начитанный историк я понимал, что лидер перемен должен опережать события и настроения, а не тащиться за ними, пытаясь жать на тормоза.

Горбачев через посредников дважды предлагал мне перейти в его команду. Я не пошел, ибо был уверен, что нужно не переставлять персоны, а объединять команды. Многие годы размышляю над тем, что вместе Горбачев и Ельцин могли бы сделать неизмеримо больше. А порознь — только то, что получилось.

В 1987-м вы вступаете в КПСС, а через год уже становитесь одним из лидеров Московского народного фронта (МНФ). До этого, согласно вашей биографии, вы занимались наукой. Что произошло, почему вдруг решили включиться в политическую жизнь?

Я вступил в КПСС с искренним намерением поддержать реформаторские усилия Горбачева и Ельцина. Особенно привлекательным для меня тогда выглядел энергичный активизм Ельцина, возглавившего Москву с 1986 года.

Я считал, что новой волне внутри КПСС нужно объединять усилия с более широким «неформальным» движением. Это позволит создать устойчивую социальную базу для последовательных реформ. Нужен был именно народный фронт с участием реформаторски настроенных коммунистов.

Весь 1987 год прошел для меня в «неформальных» клубах и группах, где мы до хрипоты и чуть не до драки спорили о настоящем и будущем страны. Принимали гостей из других городов и республик, размещая их в своих квартирах. В этом кипении сложилась группа единомышленников, для которых «Демократический союз» Новодворской был слишком правым, а анархистская «Община» Шубина и Исаева — слишком левой. В итоге мы создали Московский народный фронт на платформе «демократического рыночного социализма», много почерпнув из идей чешских гавеловских демократов и польской «Солидарности». В состав координационного совета МНФ вместе со мной входили Кагарлицкий, Бабушкин, Шнейдер, Юшенков, Лысенко.

МНФ был создан по примеру Народного фронта Эстонии. Тот, в свою очередь, организован в поддержку перестройки. Скажите, что вас тогда не устраивало в состоянии советского общества, что вы хотели изменить?

Да, мы довольно тесно общались с лидерами прибалтийских народных фронтов, особенно с Лауристин и Сависааром из Эстонии, которые были нам близки по социал-демократическим взглядам. Программа МНФ являлась общедемократической и вполне умеренной: мы хотели свободы слова, печати и митингов, свободы перемещения по миру, отмены 6-й статьи Конституции СССР, многопартийных выборов, настоящего парламента, а также многоукладной экономики, в которой соревнуются «разные формы собственности», включая частную.

Мы считали, что надо передать реальную власть от партийных комитетов Советам всех уровней, избрав туда подлинных представителей народа. В 1988-1989 годах МНФ выходил на митинги в Москве под лозунгом «Вся власть Советам», написанным на наших плакатах и футболках.

Основной целью МНФ стало построение «демократического социализма». Как вы считаете, была в то время возможна постепенная трансформация советского режима?

Построение «демократического социализма» в СССР в 1985-1989 годы являлось теоретически возможным, если бы монопольно правившая КПСС оказалась способной на исторический подвиг. Попробуем пофантазировать. Представим, что КПСС уже в 1988 году (еще до падения Берлинской стены) на своем съезде официально провозглашает курс на построение «демократического социализма с многоукладной экономикой». Предлагает республикам новый договор с асимметричной федерацией. Предлагает НАТО перейти к безблоковой Европе. Принимает пятилетнюю программу перехода к рыночной экономике с поэтапной приватизацией сферы торговли и услуг, легкой промышленности, а также с кооперативным сельским хозяйством. Под «пятилетку реформ» формируется Народный фронт новых партий и движений, подпирающий коммунистов-реформаторов и не дающий им повернуть назад.

Был ли возможен такой сценарий? Да, но при одном решающем допущении: если бы КПСС совершила подвиг. А она его не совершила, не смогла.

Активисты МНФ, насколько мне известно, принимали участие в организации знаменитых митингов в «Лужниках». Какое влияние оказали на власть и участников эти акции?

Основная база МНФ находилась на юго-западе Москвы. Именно к нам в начале 1988 года пришли «гонцы» от опального Ельцина, снятого со всех партийных постов и пребывавшего в депрессии. Мы стали проводить встречи Ельцина с коллективами технических НИИ, а также с широкой общественностью в ДК «Меридиан» на Калужской, где руководили наши активисты. Летом 1988 года состоялся первый, невиданный по масштабам (примерно 30-тысячный), митинг в Братеево, организованный нами вместе с тамошними экологами. Ну а с весны 1989-го пошли акции в «Лужниках». Тогда уже работал 1-й Съезд народных депутатов. После заседаний съезда в Кремле мы вечером собирали наших сторонников на Пушкинской площади, где случалось противостояние с милицией.

Вслед за обращениями с трибуны съезда (на эту тему выступали А.Д. Сахаров и я) было «с ходу» проведено голосование и принято решение свободно собираться в «Лужниках» на все время, пока работает съезд. Что-то вроде советского гайд-парка. Мы могли использовать открытую площадку и даже Малую спортивную арену.

Митинги в «Лужниках», несомненно, значили очень много: демократическое движение росло численно и организационно, устанавливались связи с регионами и республиками, складывалось понимание между депутатами и активом избирателей. Кроме того, власть имела возможность реально оценивать масштаб и содержание конструктивных и протестных настроений.

Сейчас, спустя 30 лет, по вашему мнению, какую роль сыграли неформальные клубы, неформалы в перестройке?

Деятельность неформалов в СССР в конце 1980-х годов являлась специфическим советским путем самоорганизации нарождавшегося гражданского общества. Поначалу это были дискуссионные площадки, потом — оргкомитеты будущих политических партий, а в союзных республиках — общественные движения, которым придавала массовость идея национального возрождения и самоопределения.

Неформальные клубы сыграли немалую просветительскую роль, послужили своеобразными учебными полигонами для партийно-политического актива, инкубаторами для гражданских лидеров. Если бы перестройка развивалась по эволюционному сценарию, о котором говорилось выше, то значительная часть КПСС могла бы сотрудничать с неформалами в широкой реформаторской коалиции. Тем более что лидер демократического движения Ельцин был для партийного аппарата хоть и опальным, но «своим».

Когда перестройка к 1991 году переросла в революцию, время неформалов прошло, начался период более организованных партийно-политических действий.

Был ли во власти человек, на которого вы ориентировались и поддерживали в 1987-1988-м?

Политическим лидером для меня и моих соратников был в это время Ельцин, а моральным авторитетом — Сахаров. Постоянным вниманием пользовались перестроечные экономисты: Шаталин, Бунич, Абалкин, Аганбегян, Шмелев. Очень интересно было общаться с легендарными диссидентами, например с Ларисой Богораз, проживавшей на юго-западе и вдруг появившейся на наших сходках.

В конце 1988 — начале 1989 года МНФ принял участие в выдвижении кандидатов в народные депутаты СССР, из них всех выборы выиграли только вы. В чем секрет успеха?

МНФ не имел достаточно своих кандидатов, способных побороться на выборах. К началу первой кампании нам не было и года. В основном мы искали, каких близких по взглядам кандидатов в том или ином округе можно поддержать.

Мое выдвижение в Черемушкинском районе являлось рискованным, но обдуманным экспериментом. Во-первых, это был наш главный бастион — юго-запад. Во-вторых, относительно других самовыдвиженцев я был неплохо подготовлен. В активе имелась диссертация о структуре и деятельности Конгресса США, профессиональные знания и публикации о партиях и избирательных кампаниях за рубежом. Участие в выборах было для меня переходом от теории к практике. И мы с соратниками осуществили его успешно, введя в дело многие приемы предвыборной борьбы, которые впоследствии стали классикой жанра. Выборы в моем округе прошли в острейшей борьбе, потребовалось два тура, в итоге я набрал более 57 процентов голосов. Пожалуй, это была самая чистая по методам избирательная кампания.

После выборов МНФ фактически прекращает существование. Почему?

По той же причине, по которой Робертино Лоретти перестал петь («повзрослел»). Произошло неизбежное и быстрое взросление. МНФ влился в состав Московского объединения избирателей, а потом — движения «Демократическая Россия».

Вас называют членом команды Ельцина. Расскажите, как вы в нее попали?

Как уже говорил, в 1988 году я вошел в состав группы, которая проводила встречи Ельцина с населением и трудовыми коллективами. В ходе избирательной кампании 1989-го Ельцин подвергся резким нападкам в партийной печати. Вместе с несколькими кандидатами в депутаты мы составили и отправили в ЦК КПСС телеграмму в защиту Ельцина. Она стала известной, подписанты попали под прессинг (меня почти исключили из КПСС). Но мы получили дополнительную поддержку в народе. Я встретился с Ельциным, показал телеграмму от кандидатов-демократов, получил от него приветственный ответ, который мы размножили как листовку. Думаю, это помогло «подписантам» победить в Москве.

Уже в качестве народного депутата СССР я вошел в состав Межрегиональной депутатской группы, представлявшей собой парламентскую оппозицию. Был избран в координационный совет Межрегиональной депутатской группы (МДГ). Как специалиста по парламентским процедурам МДГ направляла меня в секретариат всех съездов, чтобы отстаивать наши интересы. Все это предполагало постоянный контакт с Ельциным. Так в итоге и состоялось вхождение в команду.

На выборах на пост председателя Моссовета вы набрали больше голосов, чем Гавриил Попов, но уступили ему место, не жалеете? Ведь могли бы стать первым мэром Москвы.

Да, голосов у меня тогда было больше. И все шансы стать сначала председателем Моссовета, а затем мэром. Но я был лояльным членом команды. МДГ рекомендовала пропустить вперед Попова. По этому поводу был и личный звонок от Ельцина. Жалею ли я, что уступил? Первые 5-6 лет — нет. Со второй половины 1990-х, видя перемены в Лужкове, в облике и жизни Москвы, время от времени жалел.

В августе 1991 года, когда случился ГКЧП, где вы были? Что подумали о происходящем?

Я был в отпуске с женой на Балтике, но утром прилетел в Москву и все три дня находился в Белом доме рядом с президентом. В первые сутки был почти уверен, что наступила диктатура, всех сторонников Ельцина арестуют, придется пройти репрессии, тюрьмы, эмиграцию. Ресурса у хунты, по моей оценке, могло хватить лет на пять-семь. Но уже к концу вторых суток стало понятно, что путч выдыхается и на реальную репрессивную диктатуру у ГКЧП «не хватает пороху». 21 августа в середине дня я сообщил Ельцину, находившемуся на заседании Верховного Совета РСФСР, что члены ГКЧП покинули Кремль и едут в сторону аэропорта Внуково с целью вылететь в Форос. Ночью того же дня мы с Шахраем встречали во Внуково-2 самолеты с «путчистами» и с семьей Горбачевых. События тех дней сейчас представляются как историческая драма предельной эмоциональной концентрации.

После этого активно участвуете в разгроме КПСС. Пишут, что вы были задействованы в выселении аппарата ЦК КПСС со Старой площади. Интересно, что ощущает человек, когда вот так выкидывает бывших властителей из их кабинетов?

Меня не было в здании ЦК КПСС на Старой площади в эти дни. В тамошних событиях я не участвовал. Всем руководил Попов и его помощники Шнейдер и Севастьянов.

Но демонтажем памятника Дзержинскому вы управляли? В окна из знаменитого здания на Лубянке на это смотрели сотрудники КГБ, видели, как разрушаете их сакральную святыню. Вы не боялись?

Мы ничего не разрушили. Под моим руководством памятник работы Вучетича был 22 августа 1991 года аккуратно демонтирован, для чего я вызвал подъемные краны и бригаду опытных монтажников из Московского художественно-промышленного комбината. Статуя на трейлере переместилась на четыре километра, на Крымскую набережную, где ныне доступна желающим как часть экспозиции парка «Музеон». Хорошо, что сохранили артобъект. Не надо только его снова двигать.

Во время работ по демонтажу я звонил в здание КГБ дежурному и просил включить прожектора на фасаде: было темно. Отказ сформулировали не слишком дипломатично. Позднее я узнал, что в здании в этот момент наличный состав забаррикадировался, вооружился и был готов к отражению штурма. На площади в итоге собралось тысяч 20 народа, звучали призывы к штурму, были попытки ломиться в двери и окна. В какой-то момент «осажденные» сами позвонили в Моссовет и попросили дежурного «разыскать Станкевича», вызвать на площадь для предотвращения бойни. Дежурный меня разбудил сигналом «SOS, машина у подъезда». Дальнейшее известно.

Почему памятник Дзержинскому «пал жертвой», а не Мавзолей, например?

В каждой революции есть эмоциональная кульминация, когда революционная энергия народа выплескивается на какой-то зримый и всем понятный символ «старого режима». В Августовской революции 1991 года им не случайно стал «железный Феликс»: он воплощал (независимо от биографии конкретного лица) всю колоссальную машину террора, действовавшую в нашей стране 70 лет. И демонтаж памятника наглядно подводил черту, обозначал конец гражданской войны, развязанной большевиками, закреплял разрыв (надеюсь, окончательный) с карательной традицией в истории Российского государства.

Ваши соратники выселили ЦК, вы сняли «железного Феликса», сам собой возникает вопрос, а куда же делся в вас реформатор-социалист из МНФ? Был ли он? Как произошла трансформация в радикального демократа?

Радикализмом я никогда не отличался. Стремление к переговорам, пониманию и разумному компромиссу так и остались у меня доминантой характера. А вот мировоззрение действительно менялось под воздействием реальных событий. Идея эволюционной трансформации советского социализма в рыночный и демократический погибла под обломками империи, рухнувшей в 1991 году.

В 1991-1992-м я оставался социал-демократом и даже оппонировал команде Гайдара с их планом радикальных реформ. Написал на эту тему Ельцину несколько записок с приложением предостережений нескольких европейских авторитетов (включая поляка Лешека Бальцеровича), но это не возымело действия. Позднее, видя рождение в России олигархических монополий и номенклатурного бизнеса, я пришел в выводу, что нужно создавать не только новую экономику, но также деловую и трудовую этику, новое хозяйственное право и правосознание. Это предполагает присутствие в политике сильного либерального фланга. К концу 1990-х годов мои взгляды вполне устоялись как либерально-европейские.

Был ли у ГКЧП шанс и почему они проиграли?

Смотря о каком шансе речь. У ГКЧП была возможность взять под силовой контроль Москву и Ленинград, года на три-четыре установить на территории СССР консервативно-репрессивную диктатуру. Поскольку советские республики в том же августе 1991 года провозгласили независимость, хунте пришлось бы рассылать во все стороны войска, действуя по югославскому сценарию, только в более кровавом и опасном для мира варианте. После огромных жертв все закончилось бы крахом военной диктатуры и поворотом событий примерно в то же русло, которое наблюдалось в реальности.

У консерваторов был шанс согласиться вместе с Горбачевым на новый союз из девяти республик, собрать единомышленников в новую компартию, входить в парламенты и отстаивать свою линию в экономике и политике. Действовать нормальным парламентским путем. Тогда и потери от разбегания республик оказались бы меньшими, и реформы прошли бы более сбалансировано.

Избранный ГКЧП силовой вариант был в любом случае обречен.

Как вы думаете, что подтолкнуло Ельцина к Беловежскому договору? Ведь уже были договоренности с республиками и Горбачевым о формировании обновленного союза в форме конфедерации.

Беловежское соглашение я изначально считал и считаю ошибкой. Сразу после августа 1991 года я предложил Ельцину объединиться с Горбачевым в одну команду, действовать сообща ради сохранения союза республик в любом достижимом формате.

Мне удалось добиться согласия на «спасательную миссию»: вместе с вице-президентом Руцким на правительственном самолете мы облетели столицы союзных республик (начиная с Киева), где уговаривали «повременить» с политическим разрывом, предлагая различные варианты сохранения государственного объединения без старших и младших братьев.

Успех нашей с Руцким спасательной миссии был довольно скромным, но конфедерация действительно просматривалась. Горбачев вновь делал все возможное и почти невозможное. Увы, республиканские элиты желали «сначала размежеваться», а об интеграции подумать когда-нибудь потом. Самую конструктивную позицию занимал тогда Назарбаев. Не случайно именно он позднее стал инициатором и мотором евразийской интеграции. Несмотря на мою официальную должность «советника по политическим вопросам», в Беловежскую Пущу президент Ельцин меня в декабре 1991 года не взял — за «прогорбачевские симпатии» и недооценку перспектив самостоятельной российской государственности.

Полагаю, что вместо беловежского соглашения нам нужно было с маниакальным упорством отстаивать союзное наследие, цепляясь за каждый рубеж. А если и отступать, то после исчерпывающего торга, закрепляя в документах свои условия и оговорки.

Насколько я понимаю, Ельцин отклонил мои предложения о «вязкой обороне» и поехал в Беловежье, поскольку в ноябре 1991 года уже было сформировано правительство радикальных реформаторов (во главе с самим президентом) и оно требовало «расчистить дорогу» реформам. Двусмысленность в государственном статусе, в структурах управления и особенно в финансах и банках, не без оснований отмечали авторы реформ, блокирует привлечение внешнего кредитования, а также парализует любые целенаправленные действия по реанимации экономики, снабжения и торговли.

Иногда говорят, что Ельцин просто хотел побыстрее занять кабинет Горбачева в Кремле, потому, дескать, и «добил Союз». Это неправда. Конечно, личное соперничество Ельцина и Горбачева сыграло в событиях 1987-1991 годов огромную, отчасти роковую роль. Из-за этой нездоровой вражды многие уникальные шансы были упущены. Но нельзя мотивацию Ельцина настолько примитивизировать.

Свидетельствую, что в течение всей осени 1991 года Ельцин многократно возвращался к обсуждению возможных вариантов сохранения союза бывших советских республик. Парадокс заключался в том, что в других республиках его воспринимали как победителя ГКЧП, самого сильного лидера, способного на любые рискованные поступки, и поэтому откровенно боялись. Чем больше он уговаривал своих товарищей по КПСС, ставших суверенными президентами, «остаться с Россией», тем меньше им этого хотелось. Тем не менее, на мой взгляд, Беловежье останется ошибочным и негативным эпизодом в политической биографии Ельцина.

Есть ли что-то в этом историческом периоде (1985-1991-й), о чем вы жалеете и чем особенно гордитесь?

Горжусь августом 1991-го, который в будущие учебники истории (лет этак через 30-50) войдет как Августовская революция. Жалею, что осенью 1991-го мы так и не создали жизнеспособный интеграционный проект с участием нескольких постсоветских республик, включая, в первую очередь, Россию, Украину, Белоруссию и Казахстан.