«Кремль — сердце чудовища» Москвовед Леонид Видгоф о том, какой увидели столицу России в XIX веке французы де Кюстин и Готье

Свидетельства иностранцев о Москве, будь то комплиментарные или раздражительные, приковывали внимание не только читателей, но и исследователей. Москвовед и писатель Леонид Видгоф, выступая с лекцией в магазине-лектории «Читалка», уделил внимание свидетельствам иностранцев о Москве XVII-XIX веков. «Лента.ру» записала наиболее интересные моменты его выступления. Сегодня мы публикуем вторую часть лекции Леонида Видгофа. Первую часть — какой увидели Москву иностранцы в XVII веке — можно прочитать здесь.

«Николаевская Россия» французского маркиза Астольфа де Кюстина, 1830-е

Маркиз был человеком, книга которого («Россия в 1839 году») вызвала страшное раздражение в России. Несмотря на ее феноменальную популярность на Западе, она была запрещена. Но в образованных кругах ее все равно активно читали. Как пишет Герцен, не было ни одного образованного столичного семейства, где бы книгу не обсуждали.

В результате Россия раскололась по отношению к работе Кюстина на две части, меньшинство признавало в ней много справедливого. Например, Герцен писал, что автор во многих местах «оскорбительно много видит». Жуковский негодовал, хотя и признавал, что в книге маркиза «много правды», но все-таки его надо «наградить пощечиной». Вяземский собирался делать опровержение на произведение. Тургенев в письме Вяземскому, имея в виду характеристику Жуковского, писал: «Не за правду ли, добрый Жуковский, надо наградить пощечиной?» Тютчев также был возмущен, но в частной беседе признавал достоинства произведения. Николай I, прочитав книгу, бросил ее на пол и воскликнул: «Моя вина! Зачем я говорил с этим негодяем!»

В 1845 году глава славянофилов Алексей Хомяков в статье «Мнение иностранцев о России» отмечал, что для него работа Кюстина послужила поводом для написания этой заметки. В своем тексте он писал, что в суждениях иностранцев о России много предвзятого, потому что они не понимают российскую самобытность.

Как признавался сам Кюстин, он ехал в Россию, чтобы убедиться в преимуществах абсолютной монархии. Маркиз был убежденным монархистом, для которого, в то же время, казался естественным принцип правового государства (равенство человека перед законом, гарантия личной свободы, возможность иметь и высказывать собственное мнение), чего он не увидел в России.

В его книге много неверного, фактически неточного, поверхностного. И на это очень быстро обратили внимание критики. Но немало и интересного, верного, прозорливого, есть довольно много точных наблюдений и, вообще, глубокого понимания общественного устройства.

Говоря о своем первом впечатлении от Москвы, маркиз писал: «Случалось ли вам, приближаясь к суше какого-либо порта Ла-Манша или Бискайского залива, увидеть мачты судов, стоящие за прибрежными дюнами? <...> Точно такое же впечатление произвела на меня Москва, когда я впервые ее завидел. Огромное множество церковных глав, острых, как иглы, шпилей и причудливых башенок горело на солнце над облаками дорожной пыли. Чтобы ясно представить себе все своеобразие открывавшейся передо мной картины, надо напомнить, что православные церкви обязательно заканчиваются несколькими главами. Прибавьте к этому, что главы церквей отличаются поразительным разнообразием форм и отделки, каждая увенчана крестом самой тонкой филигранной работы. Постарайтесь вообразить себе такую картину, которую даже нельзя передать красками, а не то что нашим бедным языком. Игра света, отраженная этим воздушным городом, — настоящая фантасмагория среди бела дня, делающая Москву единственным городом, не имеющим себе подобного в Европе».

Но сама Москва его скорее разочаровала, о чем он упоминал дальше: «Куда девалась Азия, чье видение только что маячило перед вашими глазами? Издали Москва — создание фей, мир химер и призраков, но вблизи она большой торговый город, хаотический, пыльный, плохо вымощенный, плохо застроенный, слабонаселенный».

Кремль описывается маркизом предвзято: «Я никогда не забуду дрожи ужаса, охватившего меня при первом взгляде на колыбель современной русской империи. Кремль стоит путешествия в Москву! Это не дворец, каких много, а целый город, имеющий, как говорят, милю в окружности. Город, являющийся корнем, из которого выросла Москва, есть грань между Европой и Азией. При преемниках Чингисхана Азия в последний раз ринулась на Европу; уходя, она ударила о землю пятой — и отсюда возник Кремль...»

Далее он продолжил описанием стен Кремля: «Знаете ли вы, что такое стены Кремля? Слово "стены" вызывает в уме представление о чем-то слишком обыкновенном, мизерном. Стены Кремля — это горный кряж. По сравнению с обычными крепостными оградами его валы — то же, что Альпы рядом с нашими холмами. Кремль — Монблан среди крепостей. Если б великан, именуемый Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль — сердце этого чудовища. Его лабиринт дворцов, музеев, замков, церквей и тюрем наводит ужас. Таинственные шумы исходят из подземелий; такие жилища не под стать для нам подобных существ. Вам мерещатся страшные сцены. И вы содрогаетесь при мысли, что сцены эти не только плод вашего воображения. Раздающиеся там подземные звуки исходят, грезится вам, из могил. Бродя по Кремлю, начинаете верить в сверхъестественное.

Хотя каждая башенка, каждая отдельная деталь имеет свою индивидуальность, все они говорят об одном и том же — о страхе, вооруженном до зубов. Жить в Кремле — это значит не жить, но обороняться. Гнет порождает возмущение, которое вызывает меры предосторожности, последние, в свою очередь, увеличивают возможность восстания. Из этой длинной цепи причин и следствий, действий и противодействий возникло чудовище — деспотизм, который построил для себя в центре Москвы логовище — Кремль».

Очень увлекательно описывается им и Сухаревская башня, где был резервуар московского водопровода: «Я хотел отвлечься от страшного Кремля, притягивавшего меня, как магнит, и осмотрел Сухареву башню. Стоит она на возвышенности, у одних из московских ворот. Первый этаж представляет собой огромную цистерну, питающую почти всю Москву. Вид этого озера, по которому можно кататься в лодочке, — так оно велико, — производит необычайное впечатление. Архитектура здания довольно современна, однако к тому же тяжела и сумрачна. Но византийские своды, массивные лестницы и оригинальные детали создают величественное целое. Византийский стиль вообще продолжает жить в Москве — он, собственно, единственный, из которого при умелом применении может вырасти национальная русская архитектура».

Интересны и беседы Кюстина на религиозную тему в английском клубе, который находился на Тверской, в нынешнем Музее современной России. Говоря о религии в России, он отмечал: «В православных церквях проповеди всегда занимали очень скромное место. В России духовная и светская власти энергично противились богословским спорам. Как только появлялось желание обсуждать вопросы, разделившие Рим и Византию, обеим сторонам предписывали замолчать. В сущности, предметы спора столь незначительны, что раскол продолжает существовать только благодаря невежеству в религиозных вопросах. В некоторых мужских и женских учебных заведениях преподаются кое-какие богословские предметы, но их только терпят и время от времени запрещают. Факт покажется вам совершенно непонятным и необъяснимым, но, тем не менее, это так — русский народ религии не учат».

Люди в Москве ему понравились: «Общество в Москве приятное. Смесь патриархальных традиций и современной европейской непринужденности, во всяком случае, своеобразна. Гостеприимные обычаи древней Азии и изящные манеры цивилизованной Европы назначили здесь друг другу свидание и сделали жизнь легкой и приятной. Москва, лежащая на границе двух континентов, является привалом между Лондоном и Пекином. Дух подражания еще не стер последних следов национальных особенностей. Когда образец далеко, то копия кажется оригиналом».

В то же время, говоря о москвичах и национальном характере, путешественник отмечал, что народ в Москве живее и свободнее, чем в Петербурге, который он считал городом чиновников и военных. «Первое, что меня поразило в Москве, — это настроение уличной толпы. Она показалась мне более веселой, свободной в своих движениях, жизнерадостней, чем население Петербурга. Люди, чувствуется, действуют и думают здесь более самопроизвольно, меньше повинуются посторонней указке. В Москве дышится вольнее, чем в остальной империи: этим она сильно отличается от Петербурга, чем, по-моему, и объясняется тайная неприязнь монархов к древнему городу, которому они льстят, боятся и избегают. Как непризрачна, в сущности говоря, московская "свобода"», — писал маркиз.

«У русских больше тонкости, чем деликатности, больше добродушия, чем доброты, больше снисходительности, чем нежности, больше прозорливости, чем изобретательности, больше остроумия, чем воображения, больше наблюдательности, чем ума, но больше всего в них расчетливости. Они работают не для того, чтобы добиться полезных для других результатов, но исключительно ради награды», — добавлял маркиз. Вместе с тем он говорил и об обаятельности русского народа, с которой, однако, надо быть иностранцу осторожнее.

Французский поэт и прозаик Теофиль Готье, 1850-е

В Москве и в России он был на 20 лет позже Кюстина и приезжал сюда дважды — в 1858-1859 годах и в 1861-м. Он посещал страну для сбора материала — предполагалась некая серия французских альбомов «Художественные сокровища древней и новой России». Издание это было начато в 1861 году, но не завершено, однако у писателя вышла собственная книга «Путешествия в Россию».

В детстве его очень привлекала Москва, и он хотел там побывать. «Когда был совсем ребенком, Москва занимала мое воображение. Я часто в экстазе стоял на набережной Вольтера [в Париже] перед витриной торговца гравюрами, где выставлялись большие панорамы Москвы. Эти луковичные колокольни, купола с крестами на цепях, разноцветные дома, мужчины с окладистыми бородами и расширяющимися кверху шапками. Женщины с повойниками на головах в коротких кофтах, перехваченных под мышками, представлялись мне как из лунного мира», — писал Готье.

В первую очередь в изучении других народов его интересовал быт, эстетическая сторона вопроса. Приехав со своим компаньоном зимой на Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал, они взяли двух извозчиков и отправились в гостиницу. Свой проезд Готье описывал так: «След от саней, края которого были заботливо окопаны лопатой, возвышался над очищенными тротуарами более чем на полметра. Наши легкие экипажи неслись, как ветер, копыта лошадей отбрасывали твердые, как град, ледышки, стучавшие в защитный кожаный фартук саней. После нескольких минут езды неведомо куда извозчики, очевидно, считая, что достаточно далеко отъехали, повернулись на своих сидениях и спросили у нас, куда мы направляемся. Я назвал гостиницу "Шеврие" ["Шевалье"] на Старогазетной улице, и они принялись погонять, теперь уже к определенной цели».

Затем он писал о своих впечатлениях о гостиничном ресторане: «Мне подали еду в устроенном, как зимний сад, и уставленном экзотическими растениями зале с окнами. Бифштекс с печеным картофелем в миниатюрной чаще леса. Официант [скорее всего, касимовский татарин, которые по традиции, приезжая в Москву, работали официантами], ожидавший моих заказов, стоя в нескольких шагах от столика, хоть и был одет в черный костюм и белый галстук, но цвет лица имел желтый, скулы выдавались, маленький приплюснутый нос тоже обнаруживал его монгольское происхождение, напоминавшее мне, что, он, вероятно, родился вблизи границ Китая».

Побывав вначале в Петербурге, Готье сделал умозаключение: «Да, русские не то, что о них в суете своей думают люди стран более умеренного климата, если полагают, что, закаленные климатом, как белые медведи, русские радуются и снегу и льду. Это так неверно! Напротив, они очень зябкие, и, ограждая себя от малейшей непогоды, принимают меры предосторожности, которыми пренебрегают несведущие иностранцы, позже, однако, готовые их использовать, когда простудятся. Если вы видите, что кто-то легко одет, то по его оливковому цвету лица, длинной бороде и черным бакенбардам вы узнаете итальянца, южанина, чья кровь еще не остыла».

В Москве за время своей недолгой поездки он успел побывать на Красной площади, полюбоваться храмом Василия Блаженного, а о Кремле он писал, что «нельзя представить себе ничего более прекрасного, богатого, роскошного и сказочного».

Недавно построенный Большой Кремлевский дворец же не произвел на него большого впечатления из-за схожей с европейской архитектурой. Здесь, однако, с ним произошла неожиданная встреча, которую он и описывал: «Но меня потрясла одна вещь: в конце последней комнаты я очутился лицом к лицу с бледным призраком из белого мрамора в парадной одежде с устремленными на меня большими неподвижными глазами и склоненной в раздумье головой римского кесаря. Наполеон [его скульптура, привезенная французами и здесь забытая] в Москве, во дворце царя! Я не ожидал такой встречи!»

В январе 1859 года путешественник посетил Троице-Сергиеву лавру, и, как он пишет, в этот день был 31 градус ниже нуля, из-за чего и оделся соответственно: «Две рубашки, два жилета, двое брюк. Как раз столько, сколько нужно, чтобы одеть с головы до ног еще одного смертного. На ногах были шерстяные чулки, белые фетровые валенки, а на них еще меховые сапоги выше колен, на голове бобровая шапка, утепленная ватой, на руках настоящие варежки самоедов, у которых отделен только один палец. Поверх всего я еще накинул огромную меховую шубу с воротником, поднимающимся сзади вровень с макушкой, закрывая затылок. Для защиты лица воротник спереди застегивается на крючки. Кроме того, чтобы шуба не распахивалась и не проникал под нее мороз, длинный шерстяной вязаный шарф пять-шесть раз обматывается вокруг тела, совсем как скрепляется веревкой пакет. Мы получше устроились в глубине кибитки, зажатые, как сельди в бочке, ибо, несмотря на то что нас было всего трое, количество одежды, обременявшей наши тела, заставляло занимать место шестерых».

Однако после посещения лавры времени на осмотр Москвы у него практически не осталось и очень скоро он покинул город.