«Главная проблема экономики — как поддержать порядок» Профессор Джон Най о том, почему в любой экономической теории есть политическое и историческое исключения из правил

Профессор экономики Университета Джорджа Мейсона Джон Най прочитал в Российской академии народного хозяйства и государственной службы лекцию о новой институциональной экономике. Он рассказал, насколько сложно представить уровень экономического роста с начала XIX века до наших дней, о непонимании историками экономистов, а экономистами — историков, а также о том, как важно изучать экономику в связке с политикой. «Лента.ру» записала основные тезисы выступления Джона Ная.

Я хотел бы рассказать про узкую область экономики, над которой работаю большую часть своей жизни, — историю экономики. Важно отделять ее от истории экономической мысли. История экономической мысли изучает работы таких людей, как Карл Маркс или Адам Смит, но мы этим не занимаемся. Мы занимаемся изучением мировой экономики в прошлом. Используем исторические данные для понимания экономического роста и других экономических феноменов. В целом ищем ответы на такие вопросы, как «Почему одни страны бедные, а другие — богатые?». Этим вопросом должен задаваться любой экономист, но экономисты-историки пытаются дать на него ответ в долгой перспективе.

Невообразимый рост

Самая важная проблема, стоявшая 100 лет назад, заключалась в трудностях измерения. Например, когда мы говорим о богатстве страны, имеем в виду ее валовой национальный продукт (ВНП). При этом забываем, что ВНП — это новодел. До Великой депрессии ни одна страна не измеряла его. Говорившие во времена Маркса и Смита о бедности или богатстве государства делали это на основе своих наблюдений: как много в стране богатых поместий, насколько велико производство муки, отмечали высокий уровень экспорта. Но попыток оценить богатство наций систематическим образом, так, чтобы его можно было сравнить, не предпринималось.

Идея создания концепции валового национального и мирового продуктов принадлежит американскому экономисту с белорусскими корнями Саймону Кузнецу. Прежде всего он был великим исследователем экономики, развития и роста, и именно он вместе со своими коллегами создал ВНП. В Великобритании подобную работу проделал экономист Ричард Стоун. Усилиями команд Стоуна и Кузнеца была создана система измерений, которую сейчас используют практически все страны мира.

С появлением этой универсальной меры экономического роста люди стали понимать, насколько мы на данный момент богаче, чем всего два или три года назад. Когда я преподаю историю экономики, особо подчеркиваю, насколько эти изменения велики. Очень немногие представляют масштабы пропасти между уровнем жизни людей, живших 200 лет назад, и, скажем, современного москвича. Она огромна, ее практически невозможно вообразить.

Можно представить это так: когда вы читаете историческую литературу, то думаете о великих империях: Китае, Риме, может быть, Индии или ацтеках. Но факт заключается в том, что, за исключением кучки аристократов, уровень жизни большей части населения этих империй был сопоставим с уровнем жизни самых бедных людей в мире сейчас. Действительно, технического прогресса почти не было. Возьмем, скажем, офицера армии времен Римской империи Юлия Цезаря и переместим во времена Джорджа Вашингтона. Предположим, у него есть универсальный переводчик, как в «Звездном пути», и он может говорить на чистом английском языке. Мне кажется, для римского солдата будет несложно понять повседневную жизнь Джорджа Вашингтона. Изменения, произошедшие со времен Древнего Рима, были относительно небольшие. Но если мы перенесем кого-нибудь из периода Вашингтона в наш, ему невозможно будет объяснить, что происходит, ведь произошли огромные перемены.

Я сам наблюдал этот процесс, поскольку вырос в бедной стране, на Филиппинах, которая и сейчас остается относительно бедной. Средний и высший класс жили приемлемо, но низы — очень бедно. Для миллионов семей, когда я был ребенком, нормальным считалось съедать в день не более тарелки риса. Почитайте литературу XIX века — увидите, Достоевский пишет, что для многих русских ежедневная трапеза включала очень простой суп, черный хлеб и лук. Масло было деликатесом.

Бальзак рассказывает о человеке, который работал на юриста и шел на повышение. Он очень радовался, потому что на более высокое жалование мог себе позволить не только есть хлеб и суп каждый день, а еще по выходным — масло. И это был вполне успешный парижанин того времени. Читая о 1860-х годах, мы узнаем, что многие французы тогда не могли позволить себе есть свежий хлеб. Они пекли его два раза в год, зарывали в землю и ели черствым. Отрезали ломоть хлеба, твердого как камень, и размачивали его в супе — и так они питались ежедневно.

Когда мы говорим о бедности, важно понимать, о какой бедности идет речь. Возьмем, например, соль. Соль была настолько дорогой и важной, что из-за нее, в частности, началась французская революция. Будоражит ли она наше воображение сейчас? Разве кто-нибудь говорит: «В "Ашан" завезли соль! Пойдем скорее купим 50 килограммов и сложим ее в углу комнаты!»? Нет, мы больше так не делаем.

Этот факт — свидетельство того, насколько мы сейчас богаты. Я даже не говорю о таких вещах, как самолеты и айфоны, которые для наших предков были фантастикой, я говорю об азах, о том, чтобы было достаточно еды, разная одежда, возможность принять ванну. Тетя моей бабушки рассказывала нам, как в 30-х годах она впервые посетила Францию. Азиаты любят часто принимать ванну, и через неделю к ней пришел владелец отеля и начал причитать: «Миссис! Вы не должны это делать, принимать ванну каждый день. Вы используете слишком много воды! Люди во Франции не принимают ванну каждый день!» Я использую эти примеры, чтобы показать, насколько богаче сейчас наша жизнь.

Но откуда мы знаем обо всем описанном? Именно для этого и появилась история экономики. Ранние работы в данной сфере сочетались с математической экономикой. Пол Самуэльсон связал математическую теорию экономики с макроэкономикой, и комбинация стала стандартом в области исследования экономики. Но в истории экономики такие методы систематического изучения прошлого начали использовать не ранее 1950-х годов.

Историки против экономистов

Первую и наиболее знаменитую публикацию на эту тему сделали в 1958 году Альфред Конрад и Джон Майер, проанализировавшие продуктивность американского рабства. Люди обсуждали положение рабов на Юге до Гражданской войны, но Конрад и Майер первыми подсчитали продуктивность их труда как меру капитала. Да, так или иначе, в XIX веке рабство считалось нормальным бизнесом. Историки полагали, будто оно не могло выжить, поскольку было неэффективным и люди начали бы терять деньги. Многие, в том числе марксисты, говорили о неэффективности рабства и его неминуемом крушении. Но Конрад и Майер первые объяснили, что в качестве бизнеса этой практике ничего не угрожало. Американский экономист Роберт Фогель доказал в своих работах, что без войны рабство в США само по себе не исчезло бы, прежде всего потому, что оно было эффективным.

Даже сейчас очень просто понять, кто написал книгу по истории экономики — экономист или историк. Если, скажем, у вас в руках окажется труд по истории Англии, где будет обсуждаться индустриальная революция, историк не процитирует ни одну работу, опубликованную начиная с 1880-х годов в Journal of Economic History. Несмотря на то что экономисты много написали относительно Англии и индустриальной революции, такие труды не поместят в эту книгу. С другой стороны, в публикациях экономистов будет очень мало цитат из работ по истории. Представьте двух людей, каждый из которых пишет книгу по истории Англии 1700-1850 годов, но не читает труды, с которыми работает другой, и это большая проблема.

Но для понимания того, из-за чего пропасть образовалась, важно выяснить, что экономисты сделали правильно. Мы начали использовать простые математические модели во время анализа, потом мы стали применять макроэкономические обобщения. Если вы не знаете ВВП, разницы между реальной и номинальной инфляцией, не понимаете, каким был платежный баланс, что происходило с экспортом и импортом, как эти вещи подсчитываются, и не знакомы с концепциями, на которых они основаны, то вам будет очень сложно всерьез заниматься историей, и особенно — историей экономики.

В экономике также есть метод так называемых контрфактуальных размышлений, отвечающий на вопрос: «А что, если?» Нам он известен по научной фантастике. Например: «Что было бы, если бы Наполеон выиграл все войны?», «Что, если Гитлер так и не напал бы на СССР?», «Что было бы, если бы Великой депрессии не было?» Историки скажут, что фантастика — это же не история. Но экономисты возразят, что каждый раз, говоря о прошлом, мы делаем неявные контрфактуальные утверждения.

Рассмотрим экономический кризис. Если кто-то говорит, мол, мы бы перенесли его легче, если Бен Бернанке (глава Федеральной резервной системы США с 2006 по 2014 год — прим. «Ленты.ру») не понизил бы процентную ставку в 2007 году. Это неявное контрфактуальное заявление — человек делает теоретическое утверждение, что мир, в котором процентная ставка была бы выше, был бы лучше. Если же кто-то скажет обратное, что Бен Бернанке должен был понижать ставку быстрее, — это тоже контрфактуальное заявление. Любое серьезное допущение в истории экономики — подразумеваемое контрфактуальное заявление.

Возьмем Россию, в которой в данный момент кризис. Рубль то резко падает, то резко поднимается в цене, он упал до 80 за один доллар, а потом поднялся до 50. Насколько это вызвано политикой, а насколько — ценой на нефть? Насколько это вызвано вещами, которые Россия могла бы сделать? Мы можем задаться вопросом: что бы было, если бы страна инвестировала в другую сферу экспортной промышленности? Сейчас большая часть дохода России поступает от нефти и газа, но что было бы, если Россия продвигала бы, скажем, компьютеры? Изменило бы это положение страны в последние годы? Все эти вопросы являются контрфактуальными.

Люди постоянно оперируют такими утверждениями, но только историки-экономисты пытаются подойти к ним основательно.

Представим, что в США, где цены на бензин не регулируются, есть десять заправочных станций, каждая из которых устанавливает свою цену на топливо, и никто их не накажет, например, за двукратное повышение цены за день, только сам рынок. Если вы спросите владельцев этих заправок, как они определяют, почем продавать бензин, они ответят, что делают это по принципу «издержки плюс». На основе того, за сколько приобретается топливо, они могут рассуждать так: «Мы берем бензин по 3 доллара за галлон и набрасываем сверху еще 20 центов, и это будет наша прибыль».

Но все не так, цену на бензин устанавливает рынок. Представьте, вы только что купили большой объем этого топлива, заплатив за галлон 3 доллара. Но после того как вчера это сделали, цены на бензин в мире упали и ваши конкуренты приобретают его по 2 доллара за галлон. Если будете продавать свой бензин за 3 доллара 20 центов, а не за 2 доллара 20 центов, как это делают остальные, то просто ничего не продадите. Вам придется продавать его по 2 доллара 20 центов, даже если вы будете терять деньги на каждом галлоне. Эта коррекция произойдет так быстро, что никто ничего не заметит.

Изменения цены вызваны спросом и предложением. Это только кажется, что она стабильна и я просто прибавляю к стоимости бензина прибыль. Если спрашивать людей, как они устанавливают цену на свое топливо, то вы получите ложную информацию, что они делают в действительности. Но большинство социологов поступают именно так. Когда они хотят узнать, как получается, что некоторые дети становятся алкоголиками, то опрашивают среднестатистических детей. Или если пытаются понять, как определенная политика влияет на граждан, берут среднестатистических граждан. Но очень часто на крупные общественные изменения оказывают воздействие не среднестатистические люди, а маргиналы.

Другой пример — Билл Гейтс. Когда я был молодым, его не принимали всерьез. В 80-х нью-йоркские юристы не хотели работать в Калифорнии с такими «чокнутыми подростками», как Стив Джобс и Билл Гейтс потому, что они не ходили в костюмах. Нет костюма — нет бизнеса, считалось рискованным работать с ними. Один мой дальний родственник был вице-президентом банка Citi в Швейцарии. Когда я встретил его в 1986 году, Билл Гейтс уже был успешным бизнесменом. Задал вопрос: «Ты же знаешь, какие потрясающие вещи творятся в Калифорнии?» И мой родственник ответил: «У Билла Гейтса сейчас идут дела неплохо, но он никогда по-настоящему не разбогатеет, компьютеры не будут иметь большого успеха».

Безусловно, именно действия маргиналов толкают мир вперед, и это утверждение является частью экономического обоснования проблемы.

Ошибки экономистов

Использование экономической теории позволяет нам проанализировать исторические процессы. Но история экономики неидеальна, и ее проблема лежит в стандартной теории. Ранние теории игнорировали институты, роль законодательства, политической экономии и политики вообще. Часто можно слышать, как экономист заявляет: «Давайте обсудим этот идеальный налог». Но они забывают, что налог собирается и действует неодинаково в разной обстановке. Коррумпированы ли политики? Сложно ли измерить, как люди платят налоги, уходят ли они от налогов? Не берут ли налоговики взяток? Ничего из этого не упоминалось в экономике до 1960-х годов.

Экономистов волновали только покупки, продажи и цены, и они принимали как факт то, что государственные чиновники всегда беспристрастны. Подобное можно наблюдать и сейчас — экономист Пол Кругман часто спорит с моими коллегами из Университета Джорджа Мейсона, поскольку они признают роль политики в экономике. Предположения и доводы Кругмана обычно основаны на том, что власти идеальны. Мы говорим ему: «Вы, конечно, выработали отличную политику, но, если ее нельзя применить нигде, кроме как в идеальном государстве, может, она далеко не лучшая? Может быть, политика, выглядящая хуже, но которую легче применить, учитывая особенности власти, эффективнее?» Но он отвечает, что это не его дело, перед ним стоит задача разработать идеальную стратегию, а политики пусть думают, как ее реализовать.

Согласно традиционному мнению, экономика — это наука, а власти должны разбираться с тем, что экономисты подсчитали. Другая точка зрения, принадлежащая институционалистам, политическим экономистам, политологам, заключается в том, что кроме экономической модели нужно учитывать институты и политику.

Многие специалисты утверждали, что спрогнозировать рост несложно, пока в 1960-х годах и социалисты, и капиталисты не поняли одну вещь: рост — это в первую очередь технологии и только потом капитал. Заявления вроде «компьютерные чипы лучше картофельных чипсов» означают, что некоторые бизнесы важнее других. Когда Сталин начал развивать сталепрокатное производство, он думал, что, если в стране будет достаточно капитала, она будет расти в любом случае. В Бразилии говорят о необходимости вкладывать больше денег в автомобильную промышленность несмотря на то, что она убыточна. Таким образом, получается, что одна сфера промышленности может быть важнее другой. Но в теории экономики об этом ничего не сказано. Можно разбогатеть, как Англия, за счет промышленной революции, а можно — как Дания, за счет агропромышленного комплекса, но перспективы являются совершенно разными.

Почему мы все это игнорируем? Между прочим, именно ввиду указанных причин Всемирный банк просто раздает деньги бедным странам. После Второй мировой войны мое государство, Филиппины, было богатейшим в Азии, а теперь оно — одно из беднейших. И это притом что в нем американское образование, большинство знают английский и страна получает деньги от многих иностранных государств, большая часть которых уходит в никуда. Проблему роста нельзя просто завалить деньгами. В России были одни из лучших инженеров и ученых в мире, но науку нельзя напрямую превратить в еду.

Большая часть стран третьего мира могут просто скопировать разработки ведущих государств мира, но они это не делают. Следовательно, дело не в недостатке технологий, а в том, что некоторая составляющая системы не позволяет их развивать.

Транзакционные издержки

Важно понимать концепцию транзакционных издержек. Великий экономист Рональд Коуз, который умер в 2013-м (ему было 102 года) однажды задался вопросом: а почему у нас есть фирмы? Ни Самуэльсон, ни Маркс не понимали и не объясняли этого. Большая часть экономической мысли занята измерением величины рынка, цены и тому подобного. Но почему в самых либеральных экономиках мира, например в США, система управления в фирмах напоминает армейскую? Компании существуют в рамках рынка, но внутри них скрываются гигантские корпорации, где у вас есть босс, старший менеджмент, а над ними — директора. Почему вне их законы рынка работают, а внутри — нет?

Согласно идее Коуза, происходит вот что: вы пытаетесь сбалансировать преимущества рынка с транзакционными издержками. Вообразите, что покупаете новый iPhone, цена которого составляет 40 тысяч рублей. Но друг вам говорит, что, скажем, в Китае он стоит 30 тысяч рублей. Поедете ли покупать его в Китай? Это зависит от многих факторов. Нужно получить визу, в месте, куда приедете, люди могут говорить только по-китайски, а может, еще туда нужно попасть именно во вторник и только тогда он достанется вам по такой цене. Вряд ли вы сочтете это выгодной альтернативой, поскольку реальная цена iPhone не 30 тысяч, а 30 тысяч плюс все дополнительные траты, и именно это Коуз подразумевает под «транзакционными издержками».

Когда мы говорим о рынках, то знаем, что фирмы создают их. Предположим, вчера в супермаркете я купил большую пластиковую коробку яиц и там их 20 штук, практически одинаковых, отобранных. В результате они стоят существенно дороже, чем 200 лет назад. Тогда их просто покупали у крестьянина, который содержал кур. Он мог продать вам одновременно и большие, и маленькие яйца, все вместе. Не было никакой гарантии, что среди них не попадутся несвежие, и складывать в свою корзину их приходилось вам самим. Это совершенно иной тип покупки.

Рынок и порядок

Идея транзакционных издержек очень важна еще и потому, что экономист Дуглас Норт применил ее к государствам. Он сказал, что во многом страны похожи на фирмы. Им тоже приходится разбираться с проблемами иерархии. Но у них есть и другая проблема, с которой не сталкиваются фирмы. Государствам приходится беспокоиться о поддержании порядка. Если вы читали Адама Смита, то знаете, что добровольный обмен взаимовыгоден, то есть, можно сказать, в нем заключена некая магия. Если у меня и у вас имеется то, чем мы хотим обменяться, после обмена мы оба будем счастливы — вот идея экономики Смита, да вообще любой экономики.

Но до Смита был Томас Гоббс, написавший «Левиафана», и он говорил, что проблема человечества заключается в том, что жизнь каждого человека грязная, животная и короткая. Каждый, у кого есть дети, наблюдал как смитовский, так и гоббсовский взгляд на мир. Например, у вас есть сын, ему три года и он играет с маленькой девочкой. У мальчика есть поезд, а у девочки — мяч, но девочка хочет поезд, а мальчик — мяч. Если они обменяются, то это будет смитсоновский подход (все счастливы, произведена некая ценность, мир стал богаче, чудо экономики свершилось). Но люди, имеющие детей, знают, что возможно и другое. Мальчик бьет девочку, забирает у нее мячик, девочка плачет. Это не обмен, это конфликт, это слезы — гоббсовский взгляд на мир.

В реальном мире главная проблема для экономики состоит в поддержании порядка. Но идея Норта заключается в том, что любая страна, в которой есть правительство (или король, или верховный правитель), достаточно сильное для поддержания мира и порядка, также достаточно сильно, чтобы злоупотреблять этим. Данной проблемой и занимается политическая экономия. Нам нужны силы, которые будут ограничивать насилие, но та же самая сила дает им возможность отбирать у нас наш доход. Без них мы столкнемся с беспорядком и мир нарушится. Однако если в их руках будет сосредоточено слишком много силы, порядок будет, но не будет экономического роста.

Во всех странах существует компромисс между порядком и рыночными свободами, и все государства без исключения хотят эти аспекты контролировать. Каждый раз, когда мы говорим о коррупции, то задаемся вопросом, какой ее уровень готовы терпеть. Оптимальный в реальном мире не равен нулю. Если мы будем убивать всех коррупционеров, то, вероятно, страна станет почти безлюдной. Всегда необходимо делать выбор и идти на уступки.

Я называю это феноменом «сделай или возьми». Скажем, вы являетесь правителем страны и перед вами стоит выбор: либо стимулируете «деланье», производство, или стимулируете «отбирание». Помимо очевидного значения, например, можете помогать своим друзьям и причинять неудобства врагам. Второй вариант предполагает регуляцию, когда вы даете привилегии друзьям: и это происходит везде — от США до Японии, от Южной Америки до Европы. Но чем больше занимаетесь «отбиранием», тем менее эффективна ваша экономика (но компромисс необходим всегда).

Именно это изучают такие люди, как Дуглас Норт. Он говорил, что экономисты проводят слишком много времени, рассуждая о капитале, труде и технологиях, и недостаточно думают о политике и законности.

Теория общественного выбора

Что же собой представляют хорошие институты? Обычный экономист скажет, что, прежде всего, ценности собственности и универсальность закона. Мы не стремимся жить в обществе, где законодательство трактуют по-разному из-за того, есть ли у человека связи или нет. Мы хотим, чтобы государство было ограничено в своих возможностях, хотим стабильной макроэкономической политики. С этими азами согласны все экономисты.

Но люди расходятся в деталях. Некоторые страны больше озабочены социальным обеспечением, они заняты распределением доходов, другие более ориентированы на свободный рынок. Экономист Оливер Уильямсон взял идеи Коуза и применил их к иерархии управления. Он задался вопросом, по какой причине в разных фирмах управление ведется неодинаково. Почему, скажем, в нефтяной промышленности оперируют только огромные корпорации, заключающие долговременные контракты, а в других областях существует множество мелких организаций?

Джеймс Бьюкенен и Гордон Таллок разработали теорию общественного выбора. Они применили экономическую теорию к политике и выяснили, что происходит, когда человек, занимающийся применением законов, также беспокоится о своем переизбрании на данный пост, как это смоделировать. Таллок создал идею поиска ренты, согласно которой политик старается сохранять определенные привилегии, чтобы получать ренту, возможно, выраженную во взятке.

Например, в стране много пивоваренных компаний, но некто говорит, что такое их количество является нездоровым. «Должна быть большая государственная пивоваренная компания», — утверждает он. Прежде чем определить, какая из существующих фирм подойдет, мы попросим каждую из них рассказать, почему она может стать ей. Что же произойдет? Понятно, что в руках этой единственной компании будет сосредоточено очень много денег и проблем. Поскольку у нее будет доход, она начнет создавать ренту — искусственную прибыль, генерируемую благодаря монополии государства.

Что же происходит, когда образуется рента? Фирма будет тратить ее на взятки, лоббирование и рекламу, стараясь создать монополию. Но как только она станет ей, чтобы отбить деньги, вложенные в этот процесс, придется взимать больше за свои товары и услуги. Поиск ренты приводит фирмы к уничтожению ренты, и так созданной искусственным образом для получения еще большей монополии.

Почему настолько сложно раздать миллион долларов? Представьте, вы хотите помочь людям и подарить им эту сумму. И вот, условный Билл Гейтс объявляет, что через шесть месяцев он приедет в Москву и на одной из станций метро будут стоять ящики со стодолларовыми купюрами, охраняемые службой безопасности. Каждому желающему достанется одна такая купюра, пока не раздадут весь миллион.

Люди начнут выстраиваться в очередь задолго до приезда Билла Гейтса, она будет очень длинной. А теперь предположим, что вы об этом всем не слышали. Идете мимо метро и видите огромную очередь, спрашиваете, что происходит. И оказывается, что Билл Гейтс будет раздавать стодолларовые купюры. Так стоит вам встать в эту очередь или нет? В первую очередь вы зададитесь вопросом, а хватит ли денег, если встанете в нее сейчас, а потом решите, не будет ли стояние в очереди стоить вам дороже 100 долларов. Большая часть людей потеряют некоторый объем своей прибыли от стояния в очереди (скажем, они не будут в это время работать), и в результате раздать удастся существенно меньше миллиона — может, пару тысяч.

Все описанные теории применяются в современной экономике. Это часть того, чем занимаюсь я: ищу применение политической экономии, изучаю историю, использую статистику и информацию об исторических событиях.