Антон там рядом Почему в России стали рожать за деньги

Россия становится страной репродуктивного туризма. Бесплодные иностранные пары обращаются к компаниям-посредникам за помощью в поисках женщин, готовых выносить для них ребенка. Медицинская статистика говорит: дети, зачатые искусственным путем, подвержены большему риску развития врожденных заболеваний. «Лента.ру» пыталась разобраться, кто несет ответственность, в случае если ребенок рождается не таким, как планировали его биологические родители.

16 января 2010 года, подмосковные Люберцы, Октябрьский проспект. Возле местного роддома ― полупьяные счастливые отцы с шариками. Из подъезда выходят женщины с «кульками» в руках. Младенцы плачут, родственники кричат «Ура!», бутылки «Советского» шампанского рвутся из рук.

Лишь одна пара уходит тихо: без шариков, криков, шампанского. С виду им слегка за тридцать, наружность ― европейская. Между собой они разговаривают на иностранном языке, имеющем отчетливое сходство с русским ― болгарский? Польский?

Рядом с роддомом припаркована машина; мужчина и женщина садятся в нее и уезжают не мешкая. В руках у женщины ― укутанный в одеяло новорожденный младенец. Один. Должно было быть двое. Второй остался в роддоме.

Из выписки Антона Аргуновского: «Аргуновский Антон Владимирович, дата рождения: 16.01.2010. Место рождения: Люберецкий роддом. Ребенок от матери 24-х лет, здорова, 3-я беременность, ЭКО, подсадка суррогатной матери. Роды на сроке 37-38 недель, 2-ой ребенок из двойни. При рождении ― обширные участки поражения кожных покровов с наличием гнойных пузырей. Диагноз: Врожденный буллезный эпидермолиз. Оставлен в родильном доме».

В переводе с сухого медицинского языка это означает вот что: суррогатная мать родила близнецов для заказчиков. Здорового ребенка родители забрали, больного ― оставили лежать там, где лежал. В просторечии детей с диагнозом, как у Антона, из-за хрупкости кожи называют «бабочками», а саму болезнь описывают так: «Кожа слезает с тела, как чулок». Это редкое и на сегодняшний день неизлечимое генетическое заболевание, при котором на коже беспричинно или от малейшего трения образуются крупные волдыри и гноящиеся раны. Большинство детей унаследовали это заболевание от родителей, но изредка встречается спонтанная естественная мутация. Дети с таким заболеванием настолько редко выживают, что в списке показаний на инвалидность до последнего времени буллезного эпидермолиза просто-напросто не было.

История Антона Аргуновского впервые попала в прессу в ноябре 2010 года: журналистка «Комсомольской правды» Ярослава Танькова опубликовала статью под броским заголовком «Суррогатная мама родила больного малыша, а миллионеры-заказчики бросили его в роддоме!». «Знаете, как кинологи отбирают из помета лучших щенков, а “бракованных” топят в ведре? Маленького Антошку только не утопили. А в остальном отбор выглядел так же», ― недоумевала автор, виня во всем несовершенство Семейного кодекса, не предъявляющего никаких требований к биологическим родителям, воспользовавшимся услугами суррогатной матери.

Право на ЭКО

На первой странице любого рекламного буклета агентства, занимающегося подбором суррогатных матерей для бездетных родителей, вы всегда прочтете: «Россия относится к числу счастливых стран, где суррогатное материнство законодательно разрешено». Или даже такое: «Подлинным оазисом для репродуктологов являются страны СНГ, в частности Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан, в которых законодатели исходят из того, что репродуктивные права граждан нуждаются не в надуманных ограничениях, а в законодательной защите и поддержке со стороны государства».

В остальном мире ситуация для репродуктологов менее вольготная: в Дании, Испании, Франции, Германии, Швеции, Норвегии, Италии, Турции, Японии, суррогатное материнство законодательно запрещено. В Австралии, ЮАР, Канаде (кроме Квебека ― там эта процедура также запрещена), Греции и Великобритании разрешено лишь безвозмездное суррогатное материнство, а в Израиле такая беременность требует разрешения государственных служб.

В США суррогатное материнство законодательно разрешено в Калифорнии (в том числе и для однополых пар), Иллинойсе, Арканзасе и Мериленде. Чаще встречаются случаи благотворительного суррогатного материнства ― подруга вынашивает ребенка для бездетной подруги, сестра ― для брата-гея. Впрочем, за последние два года число коммерческих суррогатных беременностей в США выросло, и связано это с тем, что в последние три года на рынке этих специфических услуг появилось новое предложение: жены американских военных, несущих службу в Ираке и Афганистане. Долгое отсутствие мужей перекраивает их жизнь: женам, чтобы заниматься детьми, приходится уходить с работы, выплачивать ипотечные кредиты и страховки. Вынашивание чужого ребенка ― идеальная возможность поправить материальное положение. В материале «Матки напрокат», вышедшем в 2010 году на телеканале PBS и снятом двумя журналистками Хабибой Нашин и Хильке Шелманн, показаны истории трех суррогатных матерей, получивших за свои услуги гонорар в 26 тысяч долларов каждая. Общая сумма, которую биологические бездетные родители платят агентствам за подбор матерей и ведение беременности, составляет не менее 40 тысяч.

В среднем, такую же сумму платят бездетные родители в России. Как следствие, любая россиянка 20-35 лет (это стандартное требование к возрасту), имеющая хотя бы одного собственного ребенка, может добровольно забеременеть при помощи вспомогательных репродуктивных технологий, как правило, экстракорпорального оплодотворения, и выносить чуждого ей биологически ребенка, зачатого с помощью донорских клеток. Такую женщину называют гестационным курьером (от латинского gestatio ― ношение, беременность).

Репродуктивный туризм

Офис компании «Росюрконсалтинг» расположен в одном из торговых центров рядом с московским метро «Таганская»; на первом этаже ― платья и косметика, на втором ― кабинет руководителя «Росюрконсалтинга» Константина Свитнева. На стенах развешаны приятные глазу морские пейзажи. На вешалке ― пиджак из буклированной шерсти и кашемировый шарф.

На вид Свитневу лет сорок, наружность ― крайне импозантная: русые волосы, среднего роста, голос тихий, речь правильная. Юрист по образованию, Свитнев решил заняться правовым обеспечением суррогатных программ лет пятнадцать назад: «Прочел статью в Financial Times о сложностях, с которыми сталкиваются американцы, которые хотели бы стать родителями при помощи суррогатного материнства». «Изучили вопрос, дело оказалось интересным: в России около 15 процентов от популяции имеют трудности с зачатием, ― рассказывает он и добавляет: — Суррогатное материнство в нашей стране никогда запрещено не было, программы реализовывались, скажем так, “де-факто”».

На данный момент у компании три офиса: в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве. В базе данных ― 500 кандидаток, готовых стать суррогатными матерями. Как поясняют в агентстве, «на разной степени готовности ― кто-то уже прошел медицинское обследование, кто-то еще проходит».

Контракт с агентством обойдется бездетным родителям в 1,5 миллиона рублей минимум, из них 250 тысяч стоит поиск суррогатной мамы, 40 тысяч рублей в месяц ― организация и координация программы, включая ведение беременности, 650 тысяч рублей ― гонорар суррогатной матери, и 15 тысяч рублей в месяц ― ее расходы. Компаний такого же профиля на рынке — десятки; газеты и Интернет завален объявлениями о наборе суррогатных матерей. Россия, признает Свитнев, превратилась в столицу репродуктивного туризма, в чем он сам видит опасность.

«Нам жизненно необходимо соблюсти баланс интересов всех сторон, которые задействованы в программе суррогатного материнства», ― убеждает меня Свитнев, утверждая, что законодательство сейчас защищает только интересы «несчастной, гонимой, эксплуатируемой» суррогатной матери, в то время как генетические родители и сам ребенок полностью лишены правовой защиты.

Складывается ощущение, что к суррогатным матерям Константин относится настороженно: «В нашем законодательстве четко прописано, что биологические родители могут быть записаны родителями ребенка только с согласия суррогатной матери. Что это значит? Это значит, что суррогатная мать может оставить ребенка себе, а может убить, сделав аборт». Он приводит случаи, когда суррогатные матери шантажировали своих нанимателей абортом: «Я общался с одной бесплодной парой, которые нашли сурмаму через интернет. После наступления беременности суррогатная мать заявила супругам: “До вас я договорилась с одной парой, нефтяниками из Сургута, они мне предложили двухкомнатную квартиру в городе Москве. Но они куда-то пропали, я от горя, от безысходности, от нищеты пошла на ваши условия, на ваши полтора миллиона рублей. А сейчас первые заказчики нашлись, так что давайте мне квартиру, либо я делаю аборт”».

Свитнев выдерживает драматическую паузу, а потом продолжает: «Знаете, что сделали эти люди? Чтобы сохранить жизнь своему ребенку, они продали свою квартиру, а сами стали жить на съемной!» Он повышает голос: «Я бы хотел подчеркнуть такую вещь: суррогатное материнство ― это почетная миссия и ответственная работа, которая занимает семь дней в неделю. Но все-таки сурмама остается не более чем няней, которой родители на девять месяцев доверили своего малыша и которая, конечно, по прошествии этого срока должна его вернуть. Некоторые сакрализируют связь, которая существует между сурмамой и ребенком, которого она вынашивает, но главным все-таки мне представляется намерение родителей-заказчиков стать родителями, их индивидуальный акт творения, благодаря которому этот ребенок и появляется на свет».

Жизнь в кредит

Два года назад 27-летняя жительница города Котельнич-2 Кировской области, продавщица продуктового магазина Даша Фалеева (фамилия изменена ― прим. «Ленты.ру») прочла в газете «Вятский край» объявление: «Требуются суррогатные матери. Оплата 600 тысяч рублей». Тогда она сказала мужу: «Саша, у нас двое детей, одних кредитов ― на миллион рублей», — и позвонила в контору.

Даша, Саша, и двое их детей, Максим и Федор, живут на первом этаже полуразвалившегося барака на окраине Котельнича; впрочем, есть ли у Котельнича центр, сказать трудно. Котельнич ― небольшой унылый город в Кировской области с разбитыми дорогами, по которым колесят груженые лесом грузовики. Год назад местный губернатор Никита Белых поставил в местном парке с полдюжины фигур динозавров ― так в Котельниче появился «Дино-парк». Говорят, фигуры динозавров доставили из самого Китая, областному бюджету они обошлись в 15 миллионов рублей, но дети в «Дино-парк» заходят редко, фигуры вызывают у них страх.

Мы с Дашей обходим парк по периметру, она тянет за руку упирающегося шестилетнего Максима, своего старшего сына. Младший, трехлетний Федор, в гостях у бабушки. Дома у Даши ― в крошечной двухкомнатной квартире, купленной на материнский капитал ― идет ремонт, устанавливают галогенные светильники, новую кухню, душевую кабинку, мягкую мебель. Вся мебель, а также панели для кухни с псевдокитайским орнаментом, телевизор, компьютер и машина куплены Дашиной семьей в кредит. В семье жалеют, что не успели взять душевую кабинку с радио внутри: «Всего 15 тысяч рублей, из-под носа увели». Реклама банков, предлагающих «быстрый кредит без гарантий и документов», в Котельниче встречается чаще, чем указатели с названиями улиц.

Саша и Даша познакомились в 2005 году на дискотеке. «Смотрю, ходит девка, задницей виляет. Ну я чо? Хвать ее за жопу, и в ЗАГС», ― веселится короткостриженый Александр, подрабатывающий в городе таксистом. По его словам, он раньше страшно пил: «Тут все бухают, и я с ними. Запойно, месяцами, неделями. Как с армии пришел, так и начал, расстался с девушкой, которая меня с армии ждала, и запил». Деньги на выпивку находили так: «Брали с другом кредит под паспорт, покупали в салоне связи телефон, за углом его продавали, и понеслось». Когда на свет появился младший сын, Саша «жестко завязал».

Сейчас семейный вечер Александр начинает не с рюмки, а с фразы: «Даш, включи НТВ, посмотрим, как нормальные люди живут». За просмотром НТВ следует немудрящий ужин: суп из консервированного лосося с картошкой, тушеные куриные ножки. За ужином глава семьи читает газету «Округа», на первой странице — броская новость: «В Кирове сделана уникальная операция! Областному жителю пересадили на руку палец со стопы!». Саша оживляется: «О, да это ж про Валерку Черепанова пишут, мы с ним раньше в одну школу ходили. Он пьяный по перрону шел, ему большой палец правой руки электричкой цепануло, оторвало к ***».

В июне 2012 года в московской клинике Даше сделали подсадку по ЭКО. После того как беременность подтвердилась, она вернулась в Котельнич. Про то, что ребенок не Дашин, в Котельниче никто, кроме местной акушерки, не знал: «Тут не понимают такого». Саша подхватывает: «Народ у нас гнилой, хуже москвичей, ***. Вот эта зависть к нам бесконечная, что мы машину в кредит взяли, ремонт делаем. Сосед сверху на нас исподтишка, с гнилью смотрит».

Ребенка Даша вынашивала для иностранных заказчиков, жителей Копенгагена Рикки и Майкла Хаммеров. Рикки работает в благотворительном фонде, Майкл ― банкир. «Они долго ребенка ждали, страшно обрадовались, когда я забеременела, ― вспоминает Даша. ― Но все равно, разницы никакой между своим и чужим ребенком нет, носишь, как для себя. Я чего-нибудь забуду, начинаю с животом разговаривать, как обычно, когда плод шевелиться начинал, и Саша меня жестко одергивал: “Не трогай живот, не твое”».

Чужое счастье

На 22-й неделе Дашиной беременности у плода диагностировали серьезный генетический порок ― диафрагменную грыжу, при которой не развивались легкие, а петли кишечника легли на сердце. УЗИ, которое Даше сделали в Кирове, показало многоводие; в компании «Росюрконсалтинг», сопровождавшей беременность, ей срочно велели ехать в Москву для дополнительных исследований, которые выявили патологию плода.

У Даши начались истерики: «Я понимала, что ребенок уже большой, я к нему привыкла. При этом несколько недель его биологические родители не могли определиться, нужен он им или нет. Я рыдала, ждала их решения: если б они решили, что вынашивать дальше мне не стоит, я бы прервала беременность. А как иначе? Это же не мой ребенок».

К 30-й неделе, когда выяснилось, что диафрагменную грыжу младенцу можно прооперировать сразу после родов, Хаммеры решили: «Ребенка оставляем».

Через две недели Даша полетела в Данию: «Меня в компании поставили перед фактом: делаем загранпаспорт, едем. Купили такое пальто трапецией ― скрыть беременность, беретку и шарф ― ну, чтоб прилично выглядела. Я летела нормально, вот только спина болела до слез. Зато заграницу посмотрела, я ж нигде, кроме Котельнича, не была».

Саша смеется: «Она до сих пор берет фотографии ― “это я в Копенгагене”. А я: “Да заколебала, вот твой колхоз Котельнич-2, маленькая дыра, ***, черное пятно на карте. Его вообще, наверное, не существует”».

После родов ребенка у Даши забрали сразу же: «У него сердечко остановилось, его сразу врачи забрали в реанимацию. Я знаю только, что родился мальчик, назвали Милтоном». Практически сразу Милтону сделали операцию на сердце и легком. «Сейчас его родители мне о нем пишут, фотографии присылают. Они хотят меня с мальчиком познакомить, хотят, чтобы мы с ним общались. А на фига мне это нужно? ― недоумевает Даша. ― У меня свои дети есть».

За свою работу Даша получила 650 тысяч рублей; все деньги разошлись по старым кредитам, сейчас взяли еще один ― полмиллиона рублей на новую машину, белую Daewoo. Даша родила всего 4 месяца назад, но сейчас хочет пойти суррогатной матерью еще раз, для денег: «У нас сейчас мечта ― дом купить. Чем влазить в ипотеку, лучше родить еще раз. Мне надоело, я хочу нормально пожить, не как все. Устала уже кредиты брать».

Все для Даши ― это ее родная семья. Папа, который был конюхом в одном из местных совхозов, а потом спился. Мама, которая работает охранником на московском Ярославском вокзале. Жить так Даша не хочет, а за вторую суррогатную беременность она может получить миллион рублей: «Больше платят, когда ты уже опытная. Мне одна знакомая суррогатная мама говорит: “Три месяца проходит, ты опять на ЭКО идешь, так родных детей и кормишь”». Глаза Фалеевой загораются мечтательным блеском: «Хочется дом большой, детей к зиме одеть, собаку завести, лабрадора».

Недостатка в объявлениях о поиске суррогатных матерей нет: безработица, говорит Даша, в Кировской области колоссальная.

ЭКО и ДНК

В 2010 году в России было опубликовано исследование «Состояние здоровья детей и особенности течения беременности после применения вспомогательных репродуктивных технологий», авторы ― профессора Северо-западного института андрологии Сергей Рищук и Владимир Мирский. В нем ученые ссылаются на данные Европейской ассоциации репродуктологов, подсчитавших, что в Европе на тот момент проводили более 290 тысяч циклов искусственного оплодотворения в год, в США ― более 110 тысяч, в России ― около 10 тысяч.

Ровно за год до публикации результатов исследования главный педиатр РФ академик РАМН Александр Баранов, выступая в Государственной Думе и на слушаниях в Общественной палате, объявил, что у 75 процентов детей, рожденных в результате ЭКО, имеются те или иные отклонения в состоянии здоровья, например заячья губа, пороки сердца и ЖКТ. С присущей многим государственным чиновникам горячностью Баранов заявил о том, что государственные программы ЭКО лоббируются репродуктологами, которые озабочены собственной прибылью.

И Баранов, и Рищук с Мирским ссылались на аналогичные западные исследования: в частности, Мишель Хансен и ее коллеги из Телетонского института здоровья ребенка в Австралии проанализировали данные из трех реестров этой страны за период с 1993 по 1997 год о рождении детей после использования вспомогательных репродуктивных технологий. У 75 из 837 младенцев после ЭКО были выявлены значимые врожденные аномалии. Коллектив шведского Сальгренского университетского госпиталя во главе с Уллой-Бритт Веннерхольм опубликовали результаты определения частоты врожденных аномалий у детей, рожденных в результате другой процедуры ― интрацитоплазматической инъекции спермия (ВЦИС). Были обследованы 1139 младенцев, в том числе 200 пар близнецов и одна тройня. Общее количество младенцев с выявленными врожденными аномалиями составило 87, или 7,6 процента.

Чтобы оценить врожденные аномалии у детей, зачатых «в пробирке» в Финляндии, в 2009 году было выполнено контрольное исследование. Выяснилось, что у таких детей в 4 раза выше распространенность врожденных пороков сердца. Научные причины этого до конца не изучены, но в российских агентствах, занимающихся подбором суррогатных матерей, к такой статистике относятся скептически, напирая на то, что случаи серьезных генетических пороков крайне редки. В то же время в США и Европе распространена практика, в соответствии с которой, если у суррогатной матери рождается ребенок с серьезным генетическим заболеванием, его уход и лечение оплачивается страховыми компаниями. В России же судьба этого ребенка заранее почти всегда предопределена: и биологические, и суррогатные матери отказываются от них, а государство заботится о них так же, как и обо всех попадающих в систему детских домов.

Фармацевт Светлана Красина и ее муж, водитель Сергей Красин, живут в Челябинской области, в поселке Красноармейское. В 2010 году пара обратилась в клинику «ДНК» в Челябинске ― у Светланы была диагностирована патология яичников, но функции матки повреждены не были, так что Светлана сама сыграла роль своеобразного гестационного курьера: ей подсадили эмбрион, созданный из семени собственного мужа и донорской яйцеклетки.

Подсадка стоила 300 тысяч рублей; деньги на ЭКО взяли, как водится, в кредит. По базе доноров была выбрана 27-летняя женщина; благодаря ее яйцеклетке у Светланы и Сергея родился сын, у которого сразу же был диагностирован синдром Дауна. Вопреки обыкновению, от ребенка родители не отказались и забрали его домой, а через четыре месяца пошли в суд, подав прецедентный в России иск к компании, занимающейся суррогатным материнством.

Слушания проходили в Советском суде города Челябинска летом 2012 года. Родители, чьи интересы представляет адвокат Мария Аксенова, настаивали на том, что «их не информировали о том, что у них может родиться ребенок с синдромом Дауна». По словам Аксеновой, «нет закона, который предписывал бы врачам проводить диагностику такого рода в обязательном порядке: перед процедурой ЭКО супруги подписали в клинике только информированное согласие, но ни о синдроме Дауна, ни о других генетических заболеваниях в нем не говорится. Сказано лишь, что процедура ЭКО не уменьшает и не увеличивает риски возникновения заболевания». Дополнительные исследования, утверждает Аксенова, клиникой не проводились. В суд Красины обратились, обвиняя «ДНК» в нарушении закона о защите прав потребителей. 15 ноября 2012 года Красины свое дело проиграли, поскольку суд пришел к выводу об «отсутствии прямой связи между оказанной пациентке услугой и наступившими последствиями ― врожденной хромосомной патологией ― синдром Дауна у новорожденного ребенка». Предъявленные пациенткой претензии по поводу отсутствия информированности о возможности рождения ребенка с генетическими отклонениями суд также признал неправомерными. «ДНК» ситуацию не комментирует ― секретарь главврача клиники Татьяны Пестовой на все просьбы отвечала одно: «Врач занята, говорить не может». Пресс-служба клиники отсылает к решению суда.

С журналистами супруги Красины также общаться отказываются; по словам Аксеновой, от односельчан они заболевание сына скрывают ― не хотят, чтобы его дразнили. От государства мальчик получает 7 тысяч рублей ежемесячно.

Эффект бабочки

Фотографию больного буллезным эпидермолизом Антона Аргуновского три года назад увидела на сайте «Отказники.ру» Алена Куратова ― тогда еще домохозяйка, жена владельца магазина автомобильных запчастей. Сейчас Куратова возглавляет фонд «Дети БЭЛА». В нем помогают «детям-бабочкам» с таким же диагнозом, как и у Антона. Увидев фотографию Аргуновского, Алена обомлела: «Когда я его в первый раз увидела, это был комочек весь в бинтах. Он был в детдомовской застиранной одежде, которую бесплатно дают, у него были огромные глаза и щеки все в ранах. Две такие засохшие раны. Он был очень худой, одни глаза, щек не видно. Я горько расплакалась, а потом стала приезжать к нему в больницу в Люберцах. Отвечала за то, чтобы у него все было ― антибиотики, крема, подключичные катетеры. Ему вообще никто не помогал, и мы стали собирать ему деньги на сайте “отказников”. Например, ему были нужны батистовые пеленки, мы кидали клич, закупали».

Куратова, обаятельная девушка с ямочками на щеках, аккуратно описывает условия, в которых Антон лежал в Люберцах: «По российским меркам все было неплохо, вот только он за девять месяцев четыре пневмонии перенес: лежал около окна, постоянно простужался. Для меня удивительно, что он в таких условиях вообще выжил. Вдобавок ему плотно бинтовали руки и ноги, а это “детям-бабочкам” категорически противопоказано: у них же от трения ранки между пальцами образуются, вот у Антона пальцы на руках и ногах полностью и срослись».

Помимо Куратовой Антону помогали в фонде «Подари жизнь». Его сотрудница Ольга Капитульская говорит, что в 2011 году эта некоммерческая организация потратила на мальчика полтора миллиона рублей: «Государство о мальчике заботилось мало, и мы на себя брали обеспечение перевязочными материалами. Нужны были бинты специальные, губки, пленка, которая на кожу наносится ― в общем, удовольствие не из дешевых». При помощи Капитульской и сотрудничающего с фондом «Подари жизнь» онколога Михаила Ласкова Антона перевели в единственное в Москве паллиативное отделение при Научно-практическом центре челюстно-лицевой хирургии в Солнцево. «Болезнь у мальчика была неизлечимая, и мы хотели положить его в паллиативное отделение в НПЦ. Тогда там было мало народу, отделение только открылись, кто-то прислал мне выписки Антона, я уже даже не помню, кто», ― поясняет она.

Когда десятимесячного Антона перевели в НПЦ, Капитульскую поразило, каким он был худым: «У него бедро было объемом с карандаш, ручки-ниточки. От него все на свете отказались, а он ведь не из воздуха появился». По мнению Ольги, мальчик провалился в дыру в законодательстве, регулирующем процесс суррогатного материнства: «Биологические родители имели полное право от него отказаться, что они и сделали. Несчастную суррогатную маму, родившую такое чудо, тоже можно понять. Соответственно, Антона передали на воспитание государству, которому он особенно не был нужен». Вопрос, почему ему не помогала компания, курировавшая беременность суррогатной матери, выносившей Антона, повисает в воздухе: «Для компании это бизнес, они изначально подсаживают по двое детей, чтобы избежать риск неприживления. Российским законом их ответственность за “бракованного ребенка” никак не оговорена», ― сокрушается Капитульская.

Бракованный ребенок, по словам его няни в паллиативном центре, Ольги, жил так: «На коже у него без конца появлялись пузыри, волдыри, как при ожоге. Надо было их аккуратно вскрыть, губкой отжать. А он-то это понимал: как только подойду к шкафу, где лекарства лежали, он тут же пищать начинал от страха, плакать». Вопреки постоянному крику она его очень любила: «Я много раз думала, как я возьму себе Антона, в село привезу. А куда? Дома у меня нет, я с мамой живу. Лекарства где возьму? Были такие дурацкие мысли: вот приеду я в свое село казахское, а вдруг он раз ― и выздоровеет, никаких болячек не останется? Рядом с тем местом, где мы живем, есть целебная пещера из соли, там санаторий. Туда приходят всякие аллергики, астматики, в пещере по два часа каждый день сидят. И я вот думала: “Приеду туда, и не по два, а по четыре часа ходить буду, вылечу Антона”. Жалела я его страшно, у меня в сердце от него рана осталась. Я понять не могу, почему он, хоть и больной, никому, кроме меня и волонтеров, оказался совсем не нужен».

Предчувствие болезни

Павел Базанов работает репродуктологом уже двадцать лет, в последние годы руководит центром передовых репродуктивных технологий «ВитроКлиник», но у него нет ответа на вопрос, как сделать так, чтобы ребенок, зачатый при помощи ЭКО, родился бы здоровым: «Для того, чтобы расшифровать геном человека полностью, три года с лишним должен работать большой институт. Проверить все болезни у человека нельзя, но проверить то, что типично для славянской нации, возможно».

Есть, рассказывает Базанов, такая вещь ― преимплантационная генетическая диагностика эмбриона, вот только делают ее в России лишь по медицинским показаниям. «В этом случае мы, забирая часть материала эмбриона, смотрим, есть ли у него редкие генетические заболевания. А по крови родителей анализ на генетику можно сделать в лаборатории Института медицинской генетики: в среднем анализ стоит от 5 до 30 тысяч рублей (в списке лаборатории свыше двухсот заболеваний, которые можно отследить ― прим. «Ленты.ру» ), и мы всем родителям ― биологическим и обычным ― это делать рекомендуем. Но если европейцы очень послушные и делают все, что скажешь, то наши люди, особенно в платных клиниках, подозревают, что им за деньги пытаются всучить то, что им совсем не нужно. Никому не приходит в голову, что может родиться больной ребенок, и непонятно, что ему, бедному, делать ― в нашей-то стране, с нашим Павлом Астаховым».

В случае с Антоном Аргуновским его участь была предрешена: родившиеся с буллезным эпидермолизом в России, в лучшем случае, доживают до двадцати пяти лет. Умирают от сепсиса или от рака кожи. Их детдомовское детство выглядит страшно: так, фонд «Дети БЭЛА» опекает трехмесячную девочку из села под Уфой. Девочка лежала вместе с мамой в местном роддоме, и родители были готовы отказаться от нее, от безвыходности. Родной отец позвонил в фонд со словами «готовы отказаться». И в ответ услышал: «Давайте я вам просто расскажу, на что вы обрекаете своего ребенка. Вы, конечно, отказывайтесь от дочери, сколько хотите, но она у вас в детском доме заживо сгниет, у нас много таких случаев».

Бремя ответственности

С онкологом Михаилом Ласковым, занимавшимся переводом Антона Аргуновского из Люберецкого роддома в НПЦ, мы встречаемся в кафе на станции метро «Проспект Мира». Отхлебывая минеральную воду, Ласков, невысокого роста брюнет, говорит, что «носится с историей Аргуновского уже три года». «Почему, Миша?» ― спрашиваю я. Он уверен, что компании, занимающиеся «суррогатным» бизнесом, должны нести полную ответственность за плод своей работы.

«Насколько мне известно, компания мальчиком совершенно не занималась. Он родился, и они его каким-то образом сплавили, ― кипятится Ласков. ― Вот этот момент ухода от ответственности, он же, на самом деле, самый главный». Он уверен: от ответственности в случае с Антоном Аргуновским ушла группа компаний «Свитчайлд», самый крупный оператор суррогатного материнства в России. Доказательства такие: на сайте группы компаний есть раздел «Я родился!», в графе «Наши мамы подарили счастье» написано, что 16 января 2010 года, в день рождения Аргуновского и его брата-близнеца, у одной из мам, нанятых через «Свитчайлд», родилась двойня, мальчики.

Ласков уверен в своей правоте, но подтвердить или опровергнуть его доводы не представляется возможным: информация о суррогатном материнстве и усыновлении подпадает под действие закона о защите личной жизни.

Суррогатная мать Антона и ее муж, найденные мною через социальные сети, наотрез отказались говорить. Не вызывает большого энтузиазма эта тема и у Сергея Лебедева, главы группы компаний «Свитчайлд». Обритый наголо, с трехдневной щетиной на подбородке, с массивными часами на запястье, Лебедев принимает меня в офисе компании на Цветном бульваре. В его кабинете ― антикварная мебель позапрошлого века и внушительная коллекция старинных микроскопов. На полу ковер ручной работы. Лебедев говорит уверенно, временами напористо.

В прошлом Лебедев, по его же словам, был соучредителем компании, которая занималась бухгалтерским сопровождением, оффшорными компаниями, аудитом, консалтингом, а в 2001 году занялся суррогатным материнством. На данный момент, согласно базе юрлиц «СПАРК-Интерфакс», за Сергеем Лебедевым числится несколько компаний: «СвитГрупп АйТи», ФРЦ ГК «Свитчайлд», «СвитГрупп-Пресс», юридическое агентство «Свитчайлд», благотворительный фонд «Формула рождения», сеть аптек «Город».

На вопросы Лебедев отвечает прямолинейно: «Меня вот спрашивают: “А почему у вас суррогатное материнство стоит столько же, сколько в Штатах?” А почему нет? Москва ― один из самых дорогих городов мира, и цены здесь соответствующие». К преимплантационной генетической диагностике, позволяющей выяснить наличие генетических заболеваний у эмбриона, Лебедев относится отрицательно: «ПГД позволяет вычислить лишь некоторые из заболеваний. Любой акушер-гинеколог скажет вам, что есть масса внутриутробных заболеваний, которые не диагностируются практически нигде, и я не вижу смысла проводить дорогостоящую процедуру. Тем более что в России по законодательству ПГД применяется только при наличии медицинских показаний».

Когда я спрашиваю Лебедева, согласна ли его компания материально поддерживать больного ребенка, родившегося у суррогатной матери, он взрывается: суррогатное материнство ― это «тысячные доли процента от общего количества детей, рождающихся в России», а в стране «сотни детей с подобными заболеваниями лежат в таких же условиях». «Этот мальчик, чем он отличается от всех прочих, я не понимаю», — говорит Лебедев.

Мое утверждение, что компания могла бы поддерживать такого ребенка хотя бы потому, что за его зачатие и рождение получила приличные деньги (стоимость программ суррогатного материнства в компании «Свитчайлд» доходит до 3 миллионов рублей ― прим. «Ленты.ру»), Лебедев гневно отметает. Биологические родители, если ему верить, тоже ни при чем. Они отличаются только тем, что «наскребли деньги на программу сурматеринства и с них можно попытаться еще что-то выдоить? ― задается вопросом он. ― Тогда давайте заставим наши газпромы, норникели платить за таких детей ― у них-то денег еще больше».

На прямой вопрос, имеет ли Антон Аргуновский отношение к компании Сергея Лебедева, я выслушиваю следующее: «Я не знаю ничего про мальчика с буллезным эпидермолизом». Через полчаса разговора он все-таки признается, что знаком с биологическими родителями Антона Аргуновского: «Но к нам этот мальчик не имеет никакого отношения. Дружественная нам клиника помогала его родителям, но суррогатную маму родители искали не через нас, а самостоятельно», — несколько туманно объясняет он. Биологические родители Антона ― сербские журналисты, долго жившие в России. Муж работал на телевидении, жена ― в одной из сербских газет. Их данные строго конфиденциальны. Лебедев уверяет меня: «Они в голос рыдали, когда узнали, что их мальчик болен. Им сказали, что речь идет о днях жизни мальчика, и только поэтому они его оставили в роддоме».

Антон здесь больше не живет

Ранчо под Техасом, небольшой по местным меркам дом из пяти спален. Белые стены, вышитые молитвы в простых рамках на стенах. Здесь живет семья программиста Джейсона Дельгадо и его жены Ванессы: у нее задорные хвостики из темных волос, и очки в тонкой оправе. Она одета в толстовку ярко-зеленого цвета и джинсы. Ей 28 лет, но выглядит она на добрый десяток лет моложе.

У баптистов Джейсона и Ванессы ― двое собственных детей, Кенья и Джуда. Еще один ― приемный, Антон Дельгадо. Раньше его звали Антон Аргуновский.

«Я увидела фотографию Антона на фейсбуке и моментально приняла решение, ― улыбается Ванесса. ― Дальше мои действия были такими: я прочитала в сети все, что могла, по буллезному эпидермолизу, а потом сказала мужу: “Джейсон, посмотри на этого мальчика. Мне кажется, мы можем его усыновить. Ты ведь не считаешь, что я окончательно спятила?” А он ответил: “Нет, давай попробуем”. На следующий день я позвонила в агентство Hand in hand, которое тогда занималось усыновлением российских детей». 16 марта 2012 года, всего за несколько месяцев до вступления в силу «закона Димы Яковлева», запретившего американцам усыновлять российских детей, Антон прилетел в США. Сейчас агентство закрыто; за последний год через него было усыновлено 14 тяжело больных детей.

Ванесса называет Антона dude, то есть «чувачок». Когда мы разговариваем с ней по скайпу, она с гордостью показывает мне, на что ее «чувачок» способен: ему три года, но он уже отчетливо произносит английские слова, умеет показывать, сколько ему лет, на пальцах, а еще ползает по дивану, держась за спинку, и отвечает «йес», когда Ванесса успокаивает его: «Мы не хотим сделать тебе больно, а просто бинтуем твою волшебную кожу».

В конце разговора с Сергеем Лебедевым я спрашиваю его, может ли он передать сербской семье информацию о семье Дельгадо. «Вы им скажите, что у мальчика все хорошо, им же, наверное, приятно будет», ― поддаюсь я сентиментальному порыву. «Нет, ― строго произносит Лебедев. ― Долго этот мальчик все равно не проживет». «Но он же сейчас жив, и в хороших руках!» ― горячусь я.

Мой собеседник молчит.